отправлюсь в далекий путь, забравшись на крышу вагона. Находчивость, которая руководила мной при принятии различных решений во время войны, снова пришла мне на помощь.

Мы добирались домой сложным маршрутом. Несколько раз нам пришлось менять поезда, и сама дорога заняла много времени. Поезд уже подходил к центральному вокзалу Берегсаса, когда нам сказали приготовиться к выходу через несколько минут.

Я был дома…

Поезд постепенно замедлял ход и наконец остановился на станции. Я смотрел и не узнавал место, которое так хорошо знал.

Я медленно спустился на перрон. Прошел год и три месяца с тех пор, как мы покинули дом, не зная, куда направляемся…

Мы покинули один мир, и я вернулся в другой.

Я стоял на платформе нашей железнодорожной станции, знакомом месте, куда приходил каждое лето, чтобы съездить в деревню к бабушке с дедушкой.

Я даже не заметил, что стою как вкопанный среди сходящих с поезда людей.

Те образы, которые я так долго выкидывал из головы, мелькали у меня перед глазами.

Мы втроем – мама, мой младший брат и я – выходим из дома. Мама крепко держит нас за руки. На плече у нее мешок с кое-какими продуктами, которые она успела собрать. По этой самой улице мы направились в гетто. Тогда у меня была семья, а я был ребенком. Детство закончилось несколько недель спустя, на другой железнодорожной платформе, когда мне пришлось отпустить мамину руку.

Образы продолжали проноситься у меня перед глазами… Прошлое, настоящее, реальность и фантазии – все смешалось воедино.

Долгие месяцы я мечтал о том моменте, когда вернусь домой. Но никогда не думал, что когда-нибудь этот момент наступит.

Мне вдруг стало душно.

Я стоял, печальный и одинокий.

Вокруг царила суматоха, ревели, подъезжая к станции, поезда, повсюду бегали люди, пытаясь высмотреть потерянных родственников, выкрикивая их имена в надежде, что кто-нибудь ответит, расскажет, что стало с их близкими.

А я? Я стоял посреди всего этого, словно врос в землю, глядя на валяющиеся вокруг меня обломки, на стены разбомбленного вокзала, на магазины на улице – некоторые из которых все еще стояли пустые и заброшенные.

Это место не было похоже на мой дом, тот, который я покинул и в который мне так хотелось вернуться.

На платформе собралась большая толпа, ждущая, приветствующая выходящих из поездов, надеющаяся получить хоть какую-то информацию о своих потерянных близких.

К нам подходили, нас останавливали и спрашивали: «Вы видели..?», «Вы не сталкивались с..?», «Не знаете, что случилось с..?»

Пробившись сквозь толпу, мы двинулись к городу, к его центру, к Большой синагоге. Уже издалека мы увидели там толпу из евреев.

Теперь настала наша очередь задавать вопросы – каждый спрашивал о своей семье.

Кто-то сказал, что моя двоюродная сестра Илона сейчас в Берегсасе, живет у своих родственников, семьи Берковиц.

Я знал этот дом – он находился прямо напротив Большой синагоги – и двинулся в том направлении, но еще по дороге туда встретил свою двоюродную сестру. Как и другие, она услышала о прибытии поезда с беженцами и пришла посмотреть, не приехал ли кто-нибудь из членов нашей семьи.

Мы обнялись. Момент был трогательный для нас обоих. Ило рассказала, что, вернувшись в Берегсас из Будапешта, поселилась в пустующей квартире своего дяди в центре города и ждала, надеясь принять других членов семьи. Близость квартиры к центру города и железнодорожному вокзалу давала ей возможность встречать прибывающие поезда.

Мы вместе дошли до квартиры. Возвращение на улицы моего детства получилось нерадостным. Я покинул город живой, бурлящий, полный энергии и жизни. В многолюдном обычно центре теперь стояли опустевшие магазины, и общая атмосфера была гнетущей и мрачной. С болью и печалью я понял, что тот довоенный мир ушел навсегда и от жизни, к которой я так хотел вернуться, остались только воспоминания.

– Мойше, – сказала Ило, взволнованно глядя на меня полными слез глазами. – Твоя мать жива.

Мое сердце остановилось. Я поднял голову и посмотрел на нее.

– Она уехала в Бухарест и вернется через несколько дней, – добавила она и объяснила, что в Бухаресте выжившим раздают кое-какие вещи и мать отправилась их получать.

За спиной у меня раздался насмешливый голос: «Смотри-ка, малыш Кесслер вернулся». Пожилая венгерка, жившая по соседству, презрительно посмотрела на меня и ткнула пальцем.

Я хотел бы сказать, что был счастлив и взволнован, услышав эту новость, но не уверен, что вообще что-либо почувствовал.

Прошло пятнадцать месяцев с тех пор, как я расстался с мамой, перейдя из колонны женщин и детей в колонну взрослых мужчин. За эти долгие, ужасные месяцы фигуры матери и Арнольда отодвинулись от меня, и я остался один. День изо дня я приучал себя ничего не чувствовать и сосредотачиваться только на выживании.

И вот этот момент настал, и я, казалось бы, должен был испытывать радостное волнение, но нет, я не почувствовал ничего.

Я не спросил, что случилось с моим младшим братом.

Я знал.

На следующее утро я первым делом пошел посмотреть наш дом на улице Сейчени. Осторожно и нерешительно я перешел улицу и остановился.

Дом, в котором я провел счастливое детство, уже не был прежним.

Русская армия оборудовала на территории комплекса большую солдатскую кухню. Тут и там стояли огромные печи.

Вернуться сюда мы не могли, это было ясно. Ничто здесь не напоминало мне о доме, который мы оставили, когда отправились в гетто.

За спиной у меня раздался насмешливый голос:

– Смотри-ка, малыш Кесслер вернулся.

Это была пожилая венгерка, жившая по соседству, рядом с нами. Она презрительно посмотрела на меня и ткнула пальцем. Я вздрогнул от негодования, повернулся и молча пошел прочь, слыша ее циничный оскорбительный смех. Дом, где я вырос, перестал быть для меня домом.

Я ждал маму четыре или пять дней, пока она не появилась однажды утром.

Встреча с ней была для меня самым трудным испытанием. Даже сегодня, когда я думаю об этом, слезы наворачиваются на глаза.

Мы не видели друг друга больше года с того торопливого расставания на платформе в Аушвице под пристальным взглядом Сатаны. Целый год каждый из нас жил будто на отдельной планете. Она понятия не имела, что ее старший сын пережил войну.

Когда мама приехала, я все еще спал. Илона сказала ей, что я вернулся. Она бросилась в комнату, встала в дверях, не веря своим глазам, и увидела, что я сплю.

Мама разбудила меня и крепко прижала к груди. Из глаз неудержимо лились слезы, и я чувствовал, как она дрожит.

С того момента прошло семьдесят пять лет, но он навсегда запечатлелся в моей душе и воспоминание о нем до сих пор наполняет мое сердце. Мне даже не нужно напрягать память – сцена сама встает перед глазами и годы отступают.

Мама плачет, крепко обнимает меня, смотрит на меня и не может в это поверить.

А я? Я не почувствовал ничего.

Знаю, мама ждала этого, ждала ответного чувства, подтверждения того, что я принадлежу ей, что у нее снова есть семья.

Но я не мог, просто не мог дать ей этого.

– Почему ты плачешь, мама? – мягко спросил я. Мама смотрела на меня сквозь слезы и молчала. – Я больше не могу плакать.

Я не мог вернуть своей матери ту любовь, которой она так отчаянно хотела от меня.

Мои эмоции умерли там, на платформе в Биркенау, в тот момент, когда я остался один, полностью ответственный за свою судьбу.

Мама дрожащим голосом рассказала мне, что случилось с ней с тех пор, как мы расстались. Когда она сказала, что моего младшего брата больше нет, я посмотрел в ее глаза и увидел в них глубокую печаль.

Через несколько минут после того, как мы расстались на железнодорожной платформе, немцы разделили очередь, в которой она стояла с Арнольдом, на три части: молодых, здоровых женщин, пожилых женщин и детей. Немцы хотели использовать всю рабочую силу, какую только могли, для военных нужд и без колебаний разлучали матерей с их нежными маленькими детьми.

Маму и Рози, сестру моего отца, отправили в одну сторону, тогда как бабушку, моего младшего брата и трех маленьких детей Рози отправили в другую. Моего младшего брата забрали у матери еще до конца отбора в Биркенау. Все это произошло очень быстро