– Ради бога, оставим этот разговор! – вскричала Настенька свидимым нетерпением.

– Хорошо, хорошо, оставимте! Но … где я могу вас видеть?

– Как где видеть?

– Но ведь не может же быть, чтоб мы с вами сказали последнееслово, Настасья Евграфовна! Ради бога, назначьте мне свиданье, хоть сегодня же.Впрочем, теперь уж смеркается. Ну так, если только можно, завтра утром,пораньше; я нарочно велю себя разбудить пораньше. Знаете, там, у пруда, естьбеседка. Я ведь помню; я знаю дорогу. Я ведь здесь жил маленький.

– Свидание! Но зачем это? Ведь мы и без того теперь говорим.

– Но я теперь еще ничего не знаю, Настасья Евграфовна. Ясперва все узнаю от дядюшки. Ведь должен же он наконец мне все рассказать, итогда я, может быть, скажу вам что-нибудь очень важное …

– Нет, нет! не надо, не надо! – вскричала Настенька, –кончимте все разом теперь, так чтоб потом и помину не было. А в ту беседку и неходите напрасно: уверяю вас, я не приду, и выкиньте, пожалуйста, из головы весьэтот вздор – я серьезно прошу вас …

– Так, значит, дядя поступил со мною, как сумасшедший! –вскричал я в припадке нестерпимой досады. – Зачем же он вызывал меня послеэтого?.. Но слышите, что это за шум?

Мы были близко от дома. Из растворенных окон раздавалисьвизг и какие-то необыкновенные крики.

– Боже мой! – сказала она побледнев, – опять! Я так ипредчувствовала!

– Вы предчувствовали? Настасья Евграфовна, еще один вопрос.Я, конечно, не имею ни малейшего права, но решаюсь предложить вам этотпоследний вопрос для общего блага. Скажите – и это умрет во мне – скажитеоткровенно: дядя влюблен в вас или нет?

– Ах! выкиньте, пожалуйста, этот вздор из головы разнавсегда! – вскричала она, вспыхнув от гнева. – И вы тоже! Кабы был влюблен, нехотел бы выдать меня за вас, – прибавила она с горькою улыбкою. – И с чего, счего это взяли? Неужели вы не понимаете, о чем идет дело? Слышите эти крики?

– Но… это Фома Фомич…

– Да, конечно, Фома Фомич; но теперь из-за меня идет дело,потому что они то же говорят, что и вы, ту же бессмыслицу; тоже подозревают,что он влюблен в меня. А так как я бедная, ничтожная, а так как замарать меняничего не стоит, а они хотят женить его на другой, так вот и требуют, чтоб онменя выгнал домой, к отцу, для безопасности. А ему когда скажут про это, то онтотчас же из себя выходит; даже Фому Фомича разорвать готов. Вот они теперь икричат об этом; уж я предчувствую, что об этом.

– Так это все правда! Так, значит, он непременно женится наэтой Татьяне?

– На какой Татьяне?

– Ну, да на этой дуре.

– Вовсе не дуре! Она добрая. Не имеете вы права такговорить! У нее благородное сердце, благороднее, чем у многих других. Она невиновата тем, что несчастная.

– Простите. Положим, вы в этом совершенно правы; но неошибаетесь ли вы в главном? Как же, скажите, я заметил, что они хорошопринимают вашего отца? Ведь если б они до такой уж степени сердились на вас,как вы говорите, и вас выгоняли, так и на него бы сердились и его бы худопринимали.

– А разве вы не видите, что делает для меня мой отец! Оншутом перед ними вертится! Его принимают именно потому, что он успелподольститься к Фоме Фомичу. А так как Фома Фомич сам был шутом, так ему илестно, что и у него теперь есть шуты. Как вы думаете: для кого это отецделает? Он для меня это делает, для меня одной. Ему не надо; он для себя никомуне поклонится. Он, может, и очень смешон на чьи-нибудь глаза, но онблагородный, благороднейший человек! Он думает, бог знает почему – и вовсе непотому, что я здесь жалованье хорошее получаю – уверяю вас; он думает, что мнелучше оставаться здесь, в этом доме. Но теперь я совсем его разуверила. Я емунаписала решительно. Он и приехал, чтоб взять меня, и, если крайность до того дойдет,так хоть завтра же, потому что уж дело почти до всего дошло: они меня съестьхотят, и я знаю наверное, что они там теперь кричат обо мне. Они растерзают егоиз-за меня, они погубят его! А он мне все равно, что отец, – слышите, дажебольше, чем мой родной отец! Я не хочу дожидаться. Я знаю больше, чем другие.Завтра же, завтра же уеду! Кто знает: может, чрез это они отложат хоть на времяи свадьбу его с Татьяной Ивановной… Вот я вам все теперь рассказала. Расскажитеже это и ему, потому что я теперь и говорить-то с ним не могу: за нами следят,и особенно эта Перепелицына. Скажите, чтоб он не беспокоился обо мне, что ялучше хочу есть черный хлеб и жить в избе у отца, чем быть причиною его здешнихмучений. Я бедная и должна жить как бедная. Но, боже мой, какой шум! какойкрик! Что там делается? Нет, во что бы ни стало сейчас пойду туда! Я выскажу имвсем все это прямо в глаза, сама, что бы ни случилось! Я должна это сделать.Прощайте!

Она убежала. Я стоял на одном месте, вполне сознавая всесмешное в той роли, которую мне пришлось сейчас разыграть, и совершеннонедоумевая, чем все это теперь разрешится. Мне было жаль бедную девушку, и ябоялся за дядю. Вдруг подле меня очутился Гаврила. Он все еще держал своютетрадку в руке.

– Пожалуйте к дяденьке! – проговорил он унылым голосом.

Я очнулся.

– К дяде? А где он? Что с ним теперь делается?

– В чайной. Там же, где чай изволили давеча кушать.

– Кто с ним?

– Одни. Дожидаются.

– Кого? меня?

– За Фомой Фомичом послали. Прошли наши красные деньки! –прибавил он, глубоко вздыхая.

– За Фомой Фомичом? Гм! А где другие? где барыня?

– На своей половине. В омрак упали, а теперь лежат вбесчувствии и плачут.

Рассуждая таким образом, мы дошли до террасы. На дворе былоуже почти совсем темно. Дядя действительно был один, в той же комнате, гдепроизошло мое побоище с Фомой Фомичом, и ходил по ней большими шагами. Настолах горели свечи. Увидя меня, он бросился ко мне и крепко сжал мои руки. Онбыл бледен и тяжело переводил дух; руки его тряслись, и нервическая дрожьпробегала, временем, по всему его телу.

– Друг мой! все кончено, все решено! – проговорил онкаким-то трагическим полушепотом.

– Дядюшка, – сказал я, – я слышал какие-то крики.

– Крики, братец, крики; всякие были крики! Маменька вобмороке, и все это теперь вверх ногами. Но я решился и настою на своем. Ятеперь уж никого не боюсь, Сережа. Я хочу показать им, что и у меня естьхарактер, – и покажу! И вот нарочно послал за тобой, чтоб ты помог мне импоказать… Сердце мое разбито, Сережа… но я должен, я обязан поступить со всеюстрогостью. Справедливость неумолима!