– Ученый! – завопил Фома, – так это он-то ученый?Либерте-эгалите-фратерните! Журналь де деба! Нет, брат, врешь! в Саксонии небыла! Здесь не Петербург, не надуешь! Да плевать мне на твой де деба! У тебя дедеба, а по-нашему выходит: «Нет, брат, слаба!» Ученый! Да ты сколько знаешь, явсемерно столько забыл! вот какой ты ученый!

Если б не удержали его, он, мне кажется, бросился бы на меняс кулаками.

– Да он пьян, – проговорил я, с недоумением озираясь кругом.

– Кто? Я? – прикрикнул Фома не своим голосом.

– Да, вы!

– Пьян?

– Пьян.

Этого Фома не мог вынести. Он взвизгнул, как будто егоначали резать, и бросился вон из комнаты. Генеральша хотела, кажется, упасть вобморок, но рассудила лучше бежать за Фомой Фомичом. За ней побежали и все, аза всеми дядя. Когда я опомнился и огляделся, то увидел в комнате одногоЕжевикина. Он улыбался и потирал себе руки.

– Про иезуитика-то давеча обещались, – проговорил онвкрадчивым голосом.

– Что? – спросил я, не понимая, в чем дело.

– Про иезуитика давеча рассказать обещались … анекдотец-с …

Я выбежал на террасу, а оттуда в сад. Голова моя шла кругом…

С четверть часа бродил я по саду, раздраженный и крайненедовольный собой, обдумывая: что мне теперь делать? Солнце садилось. Вдруг, наповороте в одну темную аллею, я встретился лицом к лицу с Настенькой. В глазахее были слезы, в руках платок, которым она утирала их.

– Я вас искала, – сказала она.

– А я вас, – отвечал я ей. – Скажите: я в сумасшедшем домеили нет?

– Вовсе не в сумасшедшем доме, – проговорила она обидчиво,пристально взглянув на меня.

– Но если так, так что ж это делается? Ради самого Христа,подайте мне какой-нибудь совет! Куда теперь ушел дядя? Можно мне туда идти? Яочень рад, что вас встретил: может быть, вы меня в чем-нибудь и наставите.

– Нет, лучше не ходите. Я сама ушла от них.

– Да где они?

– А кто знает? Может быть, опять в огород побежали, –проговорила она раздражительно.

– В какой огород?

– Это Фома Фомич на прошлой неделе закричал, что не хочетоставаться в доме, и вдруг побежал в огород, достал в шалаше заступ и началгряды копать. Мы все удивились: не с ума ли сошел? «Вот, говорит, чтоб непопрекнули меня потом, что я даром хлеб ел, буду землю копать и свой хлеб, чтоздесь ел, заработаю, а потом и уйду. Вот до чего меня довели!» А тут-то всеплачут и перед ним чуть не на коленях стоят, заступ у него отнимают; а он-токопает; всю репу только перекопал. Сделали раз поблажку – вот он, может быть, итеперь повторяет. От него станется.

– И вы… и вы рассказываете это так хладнокровно! – вскричаля в сильнейшем негодовании.

Она взглянула на меня сверкавшими глазами.

– Простите мне; я уж и не знаю, что говорю! Послушайте, вамизвестно, зачем я сюда приехал?

– Н…нет, – отвечала она, закрасневшись, и какое-то тягостноеощущение отразилось в ее милом лице.

– Вы извините меня, – продолжал я, – я теперь расстроен, ячувствую, что не так бы следовало мне начать говорить об этом… особенно с вами…Но все равно! По-моему, откровенность в таких делах лучше всего. Признаюсь… тоесть я хотел сказать… вы знаете намерения дядюшки? Он приказал мне искать вашейруки…

– О, какой вздор! Не говорите этого, пожалуйста! – сказалаона, поспешно перебивая меня и вся вспыхнув.

Я был озадачен.

– Как вздор? Но он ведь писал ко мне.

– Так он-таки вам писал? – спросила она с живостью. – Ах,какой! Как же он обещался, что не будет писать! Какой вздор! Господи, какой этовздор!

– Простите меня, – пробормотал я, не зная, что говорить, –может быть, я поступил неосторожно, грубо… но ведь такая минута! Сообразите: мыокружены бог знает чем…

– Ох, ради бога, не извиняйтесь! Поверьте, что мне и безтого тяжело это слушать, а между тем судите: я и сама хотела заговорить с вами,чтоб узнать что-нибудь… Ах, какая досада! так он-таки вам писал! Вот этого-то япуще всего боялась! Боже мой, какой это человек! А вы и поверили и прискакалисюда сломя голову? Вот надо было!

Она не скрывала своей досады. Положение мое былонепривлекательно.

– Признаюсь, я не ожидал, – проговорил я в самом полномсмущении, – такой оборот… я, напротив, думал…

– А, так вы думали? – произнесла она с легкой иронией,слегка закусывая губу. – А знаете, вы мне покажите это письмо, которое он вамписал?

– Хорошо-с.

– Да вы не сердитесь, пожалуйста, на меня, не обижайтесь; ибез того много горя! – сказала она просящим голосом, а между тем насмешливаяулыбка слегка мелькнула на ее хорошеньких губках.

– Ох, пожалуйста, не принимайте меня за дурака! – вскричал яс горячностью. – Но, может быть, вы предубеждены против меня? может быть, вамкто-нибудь на меня насказал? может быть, вы потому, что я там теперь срезался?Но это ничего – уверяю вас. Я сам понимаю, каким я теперь дураком стою передвами. Не смейтесь, пожалуйста, надо мной! Я не знаю, что говорю … А все этооттого, что мне эти проклятые двадцать два года!

– О боже мой! Так что ж?

– Как так что ж? Да ведь кому двадцать два года, у того этона лбу написано, как у меня например, когда я давеча на средину комнатывыскочил или как теперь перед вами … Распроклятый возраст!

– Ох, нет, нет! – отвечала Настенька, едва удерживаясь отсмеха. – Я уверена, что вы и добрый, и милый, и умный, и, право, я искренноговорю это! Но … вы только очень самолюбивы. От этого еще можно исправиться.

– Мне кажется, я самолюбив сколько нужно.

– Ну, нет. А давеча, когда вы сконфузились – и отчего ж?оттого, что споткнулись при входе!.. Какое право вы имели выставлять на смехвашего доброго, вашего великодушного дядю, который вам сделал столько добро?Зачем вы хотели свалить на него смешное, когда сами были смешны? Это былодурно, стыдно! Это не делает вам чести, и, признаюсь вам, вы были мне оченьпротивны в ту минуту – вот вам!

– Это правда! Я был болван! Даже больше: я сделал подлость!Вы приметили ее – и я уже наказан! Браните меня, смейтесь надо мной, нопослушайте: может быть, вы перемените наконец ваше мнение, – прибавил я,увлекаемый каким-то странным чувством, – вы меня еще так мало знаете, чтопотом, когда узнаете больше, тогда … может быть …