– Да-с, мы-то с умом говорили-с, – подхватил Ежевикин,увиваясь около Фомы Фомича. – Ума-то у нас так немножко-с, занимать приходится,разве-разве что на два министерства хватит, а нет, так мы и с третьимуправимся, – вот как у нас!

– Ну, значит, опять соврал! – заключил дядя и улыбнулсясвоей добродушной улыбкою.

– По крайней мере, сознаетесь, – заметил Фома.

– Ничего, ничего, Фома, я не сержусь. Я знаю, что ты, какдруг, меня останавливаешь, как родной брат. Это я сам позволил тебе, дажепросил об этом! Это дельно, дельно! Это для моей же пользы! Благодарю ивоспользуюсь!

Терпение мое истощалось. Все, что я до сих пор по слухамзнал о Фоме Фомиче, казалось мне несколько преувеличенным. Теперь же, когда яувидел все сам, на деле, изумлению моему не было пределов. Я не верил себе; японять не мог такой дерзости, такого нахального самовластия, с одной стороны, итакого добровольного рабства, такого легковерного добродушия – с другой.Впрочем, даже и дядя был смущен такою дерзостью. Это было видно… Я горелжеланием как-нибудь связаться с Фомой, сразиться с ним, как-нибудь нагрубитьему поазартнее, – а там что бы ни было! Эта мысль одушевила меня. Я искалслучая и в ожидании совершенно обломал поля моей шляпы. Но случай непредставлялся: Фома решительно не хотел замечать меня.

– Правду, правду ты говоришь, Фома, – продолжал дядя, всемисилами стараясь понравиться и хоть чем-нибудь замять неприятность предыдущегоразговора. – Это ты правду режешь, Фома, благодарю. Надо знать дело, а потом ужи рассуждать о нем. Каюсь! Я уже не раз бывал в таком положении. Представьсебе, Сергей, я один раз даже экзаменовал… Вы смеетесь! Ну вот, подите!Ей-богу, экзаменовал, да и только. Пригласили меня в одно заведение на экзамен,да и посадили вместе с экзаменаторами, так, для почету, лишнее место было. Такя, признаюсь тебе, даже струсил, страх какой-то напал: решительно ни однойнауки не знаю! Что делать! Вот-вот, думаю, самого к доске потянут! Ну, а потом– ничего, обошлось; даже сам вопросы задавал, спросил: кто был Ной? Вообщепревосходно отвечали; потом завтракали и за процветание пили шампанское.Отличное заведение!

Фома Фомичи и Обноскин покатились со смеху.

– Да я и сам потом смеялся, – крикнул дядя, смеясьдобродушнейшим образом и радуясь, что все развеселились. – Нет, Фома, уж кудани шло! распотешу я вас всех, расскажу, как я один раз срезался… Вообрази,Сергей, стояли мы в Красногорске…

– Позвольте вас спросить, полковник: долго вы будетерассказывать вашу историю? – перебил Фома.

– Ах, Фома! да ведь это чудеснейшая история; просто лопнутьсо смеху можно. Ты только послушай: это хорошо, ей-богу хорошо. Я расскажу, какя срезался.

– Я всегда с удовольствием слушаю ваши истории, когда они вэтом роде,

– проговорил Обноскин, зевая.

– Нечего делать, приходится слушать, – решил Фома.

– Да ведь, ей-богу же, будет хорошо, Фома. Я хочурассказать, как я один раз срезался, Анфиса Петровна. Послушай и ты, Сергей:это поучительно даже. Стояли мы в Красногорске ( начал дядя, сияя отудовольствия, скороговоркой и торопясь, с бесчисленными вводными предложениями,что было с ним всегда, когда он начинал что-нибудь рассказывать дляудовольствия публики). Только что пришли, в тот же вечер отправляюсь вспектакль. Превосходнейшая актриса была Куропаткина; потом еще сштаб-ротмистром Зверковым бежала и пьесы не доиграла: так занавес и опустили …То есть бестия был этот Зверков, и попить и в картины заняться, и не то чтобыпьяница, а так, готов с товарищами разделить минуту. Но как запьет настоящимобразом, так уж тут все забыл: где живет, в каком государстве, как самогозовут? – словом, решительно все; но в сущности превосходнейший малый … Ну-с,сижу я в театре. В антракте встаю и сталкиваюсь с прежним товарищем,Корноуховым … Я вам скажу, единственный малый. Лет, правда, шесть мы уж невидались. Ну, был в кампании, увешан крестами; теперь, слышал недавно, – ужедействительный статский; в статскую службу перешел, до больших чинов дослужился… Ну, разумеется, обрадовались. То да се. А рядом с нами в ложе сидят три дамы;та, которая слева, рожа, каких свет не производил … После узнал:превосходнейшая женщина, мать семейства, осчастливила мужа … Ну-с, вот я, какдурак, и бряк Корноухову: «Скажи, брат, не знаешь ли, что это за чучеловыехала?» – «Которая это?» – «Да эта». – «Да это моя двоюродная сестра». Тьфу,черт! Судите о моем положении! Я, чтоб поправиться: «Да нет, говорю, не эта. Эку тебя глаза! Вот та, которая оттуда сидит: кто эта?» – «Это моя сестра». Тьфуты пропасть! А сестра его, как нарочно, розанчик-розанчиком, премилушка; такразодета: брошки, перчаточки, браслетики, – словом сказать, сидит херувимчиком;после вышла замуж за превосходнейшего человека, Пыхтина; она с ним бежала,обвенчались без спросу; ну, а теперь все это как следует: и богато живут; отцыне нарадуются! … Ну-с, вот. «Да нет! – кричу, а сам не знаю, куда провалиться,– не эта!» – «Вот в середине-то которая?» – «Да, в середине». – «Ну, брат, этожена моя» … Между нами: объедение, а не дамочка! то есть так бы и проглотил еевсю целиком от удовольствия … «Ну, говорю, видал ты когда-нибудь дурака? Таквот он перед тобой, и голова его тут же: руби, не жалей!» Смеется. Послеспектакля меня познакомил и, должно быть, рассказал, проказник. Что-то оченьсмеялись! И, признаюсь, никогда еще так весело не проводил время. Так вот какиногда, брат Фома, можно срезаться! Ха-ха-ха-ха!

Но напрасно смеялся бедный дядя; тщетно обводил он кругомсвой веселый и добрый взгляд: мертвое молчание было ответом на его веселуюисторию. Фома Фомич сидел в мрачном безмолвии, а за ним и все; только Обноскинслегка улыбался, предвидя гонку, которую зададут дяде. Дядя сконфузился ипокраснел. Того-то и желалось Фоме.

– Кончили ль вы? – спросил он наконец с важностью, обращаяськ сконфуженному рассказчику.

– Кончил, Фома.

– И рады?

– То есть как это рад, Фома? – с тоскою отвечал бедный дядя.

– Легче ли вам теперь? Довольны ли вы, что расстроилиприятную литературную беседу друзей, прервав их и тем удовлетворив мелкое своесамолюбие?

– Да полно же, Фома! Я вас же всех хотел развеселить, а ты …

– Развеселить? – вскричал Фома, вдруг необыкновенноразгорячась, – но вы способны навести уныние, а не развеселить. Развеселить! Нознаете ли, что ваша история была почти безнравственна? Я уже не говорю:неприлична, – это само собой … Вы объявили сейчас, с редкою грубостью чувств,что смеялись над невинностью, над благородной дворянкой, оттого только, что онане имела чести вам понравиться. И нас же, нас хотели заставить смеяться, тоесть поддакивать вам, поддакивать грубому и неприличному поступку, и все потомутолько, что вы хозяин этого дома! Воля ваша, полковник, вы можете сыскать себеприхлебателей, лизоблюдов, партнеров, можете даже их выписывать из дальнихстран и тем усиливать свою свиту, в ущерб прямодушию и откровенномублагородству души; но никогда Фома Опискин не будет ни льстецом, ни лизоблюдом,ни прихлебателем вашим! В чем другом, а уж в этом я вас заверяю!..