– Ну уж вы, кажется, строго… – промямлил Обноскин.

– Именно, именно, именно! – крикнул было дядя, но оборвалсяи замолчал. Фома мрачно на него покосился.

– Удивляюсь я, Павел Семеныч, – продолжал он, – что ж делаютпосле этого все эти современные литераторы, поэты, ученые, мыслители? Как необратят они внимания на то, какие песни поет русский народ и под какие песнипляшет русский народ? Что ж делали до сих пор все эти Пушкины, Лермонтовы,Бороздны? Удивляюсь! Народ пляшет комаринского, эту апофеозу пьянства, а онивоспевают какие-то незабудочки! Зачем же не напишут они более благонравныхпесен для народного употребления и не бросят свои незабудочки? Это социальныйвопрос! Пусть изобразят они мне мужика, но мужика облагороженного, так сказать,селянина, а не мужика. Пусть изобразят этого сельского мудреца в простоте своей,пожалуй, хоть даже в лаптях – я и на это согласен, – но преисполненногодобродетелями, которым – я это смело говорю – может позавидовать дажекакой-нибудь слишком прославленный Александр Македонский. Я знаю Русь, и Русьменя знает: потому и говорю это. Пусть изобразят этого мужика, пожалуй,обремененного семейством и сединою, в душной избе, пожалуй, еще голодного, нодовольного, не ропщущего, но благословляющего свою бедность и равнодушного кзолоту богача. Пусть сам богач, в умилении души, принесет ему наконец своезолото; пусть даже при этом случае произойдет соединение добродетели мужика сдобродетелями его барина и, пожалуй, еще вельможи. Селянин и вельможа, стольразъединенные на ступенях общества, соединяются, наконец, в добродетелях – этовысокая мысль! А то что мы видим? С одной стороны, незабудочки, а с другой –выскочил из кабака и бежит по улице в растерзанном виде! Ну, что ж, скажите,тут поэтического? чем любоваться? где ум? где грация? где нравственность?Недоумеваю!

– Сто рублей я тебе должен, Фома Фомич, за такие слова! –проговорил Ежевикин с восхищенным видом.

– А ведь черта лысого с меня и получит, – прошептал он мнепотихоньку.

– Польсти, польсти!

– Ну, да … это вы хорошо изобразили, – промямлил Обноскин.

– Именно, именно, именно! – вскрикнул дядя, слушавший сглубочайшим вниманием и глядевший на меня с торжеством.

– Тема-то какая завязалась! – шепнул он, потирая руки. –Многосторонний разговор, черт возьми! Фома Фомич, вот мой племянник, – прибавилон от избытка чувств. – Он тоже занимался литературой, – рекомендую.

Фома Фомич, как и прежде, не обратил ни малейшего вниманияна рекомендацию дяди.

– Ради бога, не рекомендуйте меня более! я вас серьезнопрошу, – шепнул я дяде с решительным видом.

– Иван Иваныч! – начал вдруг Фома, обращаясь к Мизинчикову ипристально смотря на него, – вот мы теперь говорили: какого вы мнения?

– Я? вы меня спрашиваете? – с удивлением отозвалсяМизинчиков, с таким видом, как будто его только что разбудили.

– Да, вы-с. Спрашиваю вас потому, что дорожу мнением истинноумных людей, а не каких-нибудь проблематических умников, которые умны потомутолько, что их беспрестанно рекомендуют за умников, за ученых, а иной раз инарочно выписывают, чтоб показать их в балагане или вроде того.

Камень был пущен прямо в мой огород. И, однако ж, не былосомнения, что Фома Фомич, не обращавший на меня никакого внимания, завел весьэтот разговор о литературе единственно для меня, чтоб ослепить, уничтожить,раздавить с первого шага петербургского ученого, умника. Я, по крайней мере, несомневался в этом.

– Если вы хотите знать мое мнение, то я… я с вашим мнениемсогласен,

– отвечал Мизинчиков вяло и нехотя.

– Вы все со мной согласны! даже тошно становится, – заметилФома. – Скажу вам откровенно, Павел Семеныч, – продолжал он после некоторогомолчания, снова обращаясь к Обноскину, – если я и уважаю за что бессмертногоКарамзина, то это не за историю, не за «Марфу Посадницу», не за «Старую и новуюРоссию», а именно за то, что он написал «Фрола Силина»: это высокий эпос! этопроизведение чисто народное и не умрет во веки веков! Высочайший эпос!

– Именно, именно, именно! высокая эпоха! Фрол Силин,благодетельный человек! Помню, читал; еще выкупил двух девок, а потом смотрелна небо и плакал. Возвышенная черта, – поддакнул дядя, сияя от удовольствия.

Бедный дядя! Он никак не мог удержаться, чтоб не ввязаться вученый разговор. Фома злобно улыбнулся, но промолчал.

– Впрочем, и теперь пишут занимательно, – осторожновмешалась Анфиса Петровна. – Вот, например, «Брюссельские тайны».

– Не скажу-с, – заметил Фома, как бы с сожалением. – Читал янедавно одну из поэм… Ну, что! «Незабудочки»! А если хотите, из новейших мнеболее всех нравится «Переписчик» – легкое перо!

– «Переписчик»! – вскрикнула Анфиса Петровна, – это тот,который пишет в журнал письма? Ах, как это восхитительно! какая игра слов!

– Именно, игра слов. Он, так сказать, играет пером.Необыкновенная легкость пера!

– Да; но он педант, – небрежно заметил Обноскин.

– Педант, педант – не спорю; но милый педант, но грациозныйпедант! Конечно, ни одна из идей его не выдержит основательной критики; ноувлекаешься легкостью! Пустослов – согласен; но милый пустослов! Помните,например, он объявляет в литературной статье, что у него есть свои поместья?

– Поместья? – подхватил дядя, – это хорошо! Которойгубернии?

Фома остановился, пристально посмотрел на дядю и продолжалтем же тоном:

– Ну, скажите ради здравого смысла: для чего мне, читателю,знать, что у него есть поместья? Есть – так поздравляю вас с этим! Но как мило,как это шутливо описано! Он блещет остроумием, он брызжет остроумием, он кипит!Это какой-то Нарзан остроумия! Да, вот как надо писать! Мне кажется, я быименно так писал, если б согласился писать в журналах…

– Может, и лучше еще-с, – почтительно заметил Ежевикин.

– Даже что-то мелодическое в слоге! – поддакнул дядя.

Фома Фомич, наконец, не вытерпел.

– Полковник, – сказал он, – нельзя ли вас попросить –конечно, со всевозможною деликатностью – не мешать нам и позволить нам в покоедокончить наш разговор. Вы не можете судить в нашем разговоре, не можете! Нерасстроивайте же нашей приятной литературной беседы. Занимайтесь хозяйством,пейте чай, но… оставьте литературу в покое. Она от этого не проиграет, уверяювас!

Это уже превышало верх всякой дерзости! Я не знал, чтоподумать.

– Да ведь ты же сам, Фома, говорил, что мелодическое, – стоскою произнес сконфуженный дядя.

– Так-с. Но я говорил с знанием дела, я говорил кстати; авы?