слагает, он и философию штудирует.

— Да у него есть только один талант.

— Какой?

— Доброта.

Доброта...—протянул Валера вроде как и восхищенно.— Так чем же, позвольте полюбопытствовать, Виссарион Григорьевич, он занимается? Каков его фах? Я разумею — занятие? Или же можно предположить, что, так сказать, ничем особенно?

— Отчего же, у него есть ремесло.

— Какое?

— Доброта.

— Ну... Доброта... Так, значит, он, как я и чувствовал, совершенство во плоти, идеальный человек!

— Не скажите. У него есть порок. И крупный.

— Какой же?!

— Доброта.

Белинский встал и, несколько иронически глянув на Валерку, пошел в угол, где Боткин, поводя рукой с дымящей сигарой, разглагольствовал о самой современной, самой нынче модной поэзии.

— Не говорите мне о Лермонтове. Много шумят ныне об этом молодом гусаре. Поэт мысли и так далее. Но ведь этот «гусар мысли» отнюдь не старается, чтобы мысль его была выражена изящно. Его занимает только мысль и боле ничего. А от этого у него какая-то металлическая прозаичность в выражениях.

— Так это ж хорошо! — сказал Белинский.

— Ну, у тебя, Висяша, вечно антиподические мнения,— отмахнулся Боткин.— В тебе демон противоречий.

— Нисколько. Я просто считаю, что для того, чтобы в другом чувствовать изящное, надо самому обладать чувством изящного. Не каждому это дано.

— Это что же,— вскинулся Боткин,— выползень против меня? Личность? Я уж не имею права заявить о том, что мне не нравится ваш Лермонтов!

— Ах, тебе не нравится? — сказал Белинский голосом, не предвещавшим ничего хорошего.— Что ж, это неизлечимо. Поэтическое чувство, восприимчивость к изящному — это ведь тоже своего рода талант. Человек, лишенный эстетического чувства, стоит на степени животного.

— Ну, знаешь, брат...— начал Боткин задыхающимся от раздражения голосом.

Но Белинский перебил его:

— Ты, Васенька,— сказал он мягко,— сибарит, сластена. Тебе, вишь, давай красоты да художества, тогда ты будешь смаковать и чмокать губами.

Все засмеялись и Боткин тоже, может быть несколько принужденно, а Виссарион уже далеко, он подсел к Михаилу Семеновичу Щепкину. Тот допрашивает хозяина дома. Сквозь говорок его, мягкий, округлый, как и все его существо, пробивается некая досадливость:

— А время-то идет, Николай Семенович. Скажите честно, дождусь я в этом сезоне вашей пьесы?

Белинский поражен:

— Вот уж не предполагал, Николай Семенович, что вы пробуете себя для театра.

Селивановский скромно улыбнулся:

— Не столько для театра, сколько готовлю специально для Михаила Семеновича «Виндзорских кумушек» Шекспира.

— Многого жду от вашей работы, Николай Семенович,— сказал Щепкин ласково,— там роль Фальстафа — пальчики оближешь.

Он взглянул на задумавшегося Белинского и спросил обеспокоенно:

— Разве не так, Виссарион Григорьевич?

Тот пожал плечами:

— Совершенно справедливо, Михаил Семенович. Просто я не знал, что вы, Николай Семенович, в таком совершенстве знаете английский.

— Я с французского.

Белинский развел руками:

— Перевод с перевода... Да еще посредственного — Гизо. Это, простите, совсем никуда...

— Шекспир всегда Шекспир,— сказал Селивановский сухо.

Белинский молчал. Николай Полевой, сидевший тут же, тонко улыбался и тоже молчал. Даже Кетчер опустил глаза и усиленно раскуривал трубку.

Неловкое молчание прервал, как ни странно, Валера Разнорядов, совершенно уверенный в том, что его юность и непосредственность дают ему право задавать наивно бесцеремонные вопросы:

— Как, по-вашему, Виссарион Григорьевич, разве Фальстаф для нас фигура живая? И вообще, разве в нашем русском обществе есть шекспировские типы? Леди Макбет, например? Или Ричард III? Или Гамлет?

— Успокойтесь, молодой человек,— сказал Белинский,— в вас нет ни капли Гамлета.

Все засмеялись. Атмосфера разрядилась. Валера помотал головой и заметил добродушно:

— Уж очень вы язвительны, Виссарион Григорьевич.

— Это у меня от отца,— усмехнулся Белинский.

— Но, правда, и отходчивы.

— А это у меня от матери.

И, как ни в чем не бывало, продолжал, ни на кого не глядя, словно обращаясь к самому себе:

— Когда кто-нибудь — все равно, русский или англичанин — встает перед необходимостью пойти на подвиг сквозь лишения и страдания, тогда в нем рождается Гамлет. Перед ним выбор: или поступить по своим убеждениям, или пожалеть себя. И нет человека, который был бы чужд такой борьбы, хоть временной. И те, кто в декабре вышли на Сенатскую площадь...

Селивановский тотчас резко:

— Прошу не о политике.

— Полно! — вскричал Кетчер.— Отец твой, Николаша, был другого пошиба. Далёконько откатилось яблоко от яблони.

Полевой Николай остановил его:

— Я сам, Николай Христофорович, старый забияка. Но есть предметы, которых в большом кругу лучше не касаться.

— И потому «Гамлет» пьеса современная,— продолжал Белинский, словно и не заметив этой короткой перепалки.— Это о нас с вами, это о нашем поколении, о наших порывах от того, что есть, к тому, что должно бы быть. Но разумеется, есть у Шекспира тип, противостоящий Гамлету: Полоний. Этот ловко умеет править своей ладьей по грязному болоту мелочных интересов. Он умеет кланяться низко и говорить сладко с сильнейшими его и свысока уничтожить своим величием тех, кого он считает ниже себя.

— Как же понимать,— не унимался Валера.— Гамлет — это вопрос политический или нравственный?

— А есть, друг мой,— сказал Белинский спокойно,— разные нравственности. Одна, скажем, зовет делать добро людям, даже жертвуя собой. Другая, к примеру, делать добро самому себе, угнетая для этого людей. О них-то и сказал поэт:

Любви стыдятся, мысли гонят, Торгуют волею своей, Главы пред идолами клонят И просят денег да цепей.

— Это