какой же поэт? — затараторил Валера, который семенил за Белинским.— Неужто Шекспир?

Это где же напечатано? А может,— он понизил голос,— а может, Полежаев?

Белинский остановился:

— Не стыдно, юноша? А еще студент-словесник. Срезался, брат, наелся грязи! Пушкин! «Цыганы»!

За фортепьяно сидел Варламов, тучный, круглолицый, несколько смахивающий на портрет славного писателя де Бальзака. Он напевал, сам себе аккомпанируя:

Под горой-то ольха, На горе-то вишня. Любил барин цыганочку, Она замуж вышла.

— Нет, ты что-нибудь настоящее цыганское! — закричал Кетчер.

Александр Егорыч нахмурился, потом ударил по клавишам и запел слегка в нос по-таборски:

Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка, С голубыми глазами моя душечка...

Остальные подхватили, хлопая в такт ладошами[23] Подпевал и Виссарион. А потом вдруг запел неожиданно чисто и верно:

— Allons, enfants, de la patrie! *(В перёд, ребята, за родину. – фр.(начало «Марсельезы»)

Кое-кто подхватил, кое-кто быстро отошел от фортепьяно. Селивановский ворвался в круг поющих и поспешно закричал, покрывая их голоса:

— Прошу к столу, господа!

Все повалили в столовую. Стол был накрыт.

— Где же шампанское? Опять зажал? — заорал Кетчер.

На столе, как каждую субботу, стояли графины с красным вином. Перед Кетчером, впрочем, поставили две бутылки «клико», и он успокоился. И не столько он любил пить, сколько потчевать. Вот и сейчас он пошел с бутылками вокруг стола, наливая каждому и приговаривая:

— Ну же, братец, пей!

Со всеми он на «ты», даже с теми, кого увидел впервые. Юный Валера Разнорядов этим весьма польщен.

Эту субботу Николай Семенович счел поначалу удачной. Николай Полевой прочел за ужином два акта своей драмы «Граф Уголино». Белинский слушал с непроницаемым лицом, а впрочем, похвалил, хоть и сдержанно.

Все развеселились, когда Петр Гаврилович Степанов спародировал напыщенную декламацию Каратыгина.

Пришел Мочалов в сопровождении поэта Клюшнникова.

Иван Петрович Клюшников, весельчак и меланхолик, то мертвенно вялый, то перевозбужденный, стал в позу и, простерев руку к Белинскому, выкрикнул с пафосом:

Аполлон мой, Аполлон, Аполлон мой Вельведерский! Виссарьон мой, Виссарьон, Виссарьон мой, вельми дерзкий!

Белинский радостно захохотал и поманил его к себе. Тут же познакомился с Мочаловым, усадил его рядом с собой, принялся угощать. Наслышанный о пристрастии артиста к вину, внимательно всмотрелся в него — нет, ничего, в порядке. Наложил ему да и себе жареной говядины, приговаривая:

— Она более всего полезна для людей, ведущих сидячий образ жизни.

— Ну, ты известный блинохват! — закричал Кетчер и подскочил с бутылкой шампанского, но Виссарион отстранил его, говоря:

— Уж лучше позволю я себе малую толику очищенной.

Мочалов же одним духом осушил бокал шампанского, что, впрочем, не помешало ему тотчас согласиться на просьбы окружающих изобразить что-нибудь из своего репертуара. Он встал и ничего особенного, казалось бы, не сделал со своей наружностью, просто взбил на лбу клок волос да утопил подбородок глубоко в воротник,— а ведь мгновенно перенес всех в моды за десятилетия назад. И начал:

— Французик из Бордо, надсаживая грудь...— ну, и так далее, и дивный голос его придавал грибоедовской страсти новую силу.

После этого взгляды всех естественно обратились к Щепкину. Михаил Семенович не стал чиниться и, подрагивая полными розовыми мясами своего лица, ответствовал монологом Фамусова. Сел под рукоплескания и утер слезы, которые в последнее время стали часто накатываться на его глаза в минуты волнения.

Селивановский прямо расцвел и обменивался с женой торжествующими взглядами — вот де как хороша наша нынешняя суббота!

На этом, впрочем, чтения не кончились. Снова упросили Мочалова. Правда, к этому времени он уже выпил несколько фужеров не без деятельного участия Кетчера. Но вино еще не действовало на него, или, быть может, он трезвел, когда прикасался к поэзии. Во всяком случае, козловское стихотворение,—

Не бил барабан перед смутным полком, Когда мы вождя хоронили. И труп не с ружейным прощальным огнем Мы в недра земли опустили...—

— показалось слушателям словно отлитым из бронзы.

Читал и Иван Петрович Клюшииков свое столь любимое всеми «Половодье»:

Я люблю с простонародьем Позевать на божий мир; Я плебей — и половодье Для меня богатый пир...

И всюду мелькал Валерка. Он как-то прилеплялся к собеседнику и не отходил, пока не насасывался занимавшими его сведениями. К Мочалову, например, он пристал с вопросом, какую пьесу тот выбрал для своего бенефиса.

— «Маскарад» Михаила Юрьевича Лермонтова,— ответил наконец Мочалов.

Казалось, этот ответ глубоко удовлетворил Валеру. Он сказал почти радостно:

— Так ведь она же запрещена!

— Хлопочу,— буркнул Мочалов.

Любознательный Валера стал выспрашивать, кем запрещена, да когда, да почему. У него был свой способ спрашивать — не в лоб, нет, боже упаси! Немного погодя расскажу — как.

— Не хлопочите, Павел Степанович, ничего не выйдет,— сказал Белинский.

— А я дойду до самых высоких персон! — уже кричал возбужденно Мочалов.— Помилуйте, увидели