отказу от сотрудничества в рамках Международной федерации кок-бору. На примере этого культурного конфликта отчетливо проявилась негативная сторона процесса национализации наследия. Но главной причиной конфликта здесь является не сам по себе результат выявления культурных различий, а изменение вектора в процессе национализации, которое мы обозначили как инверсивную национализацию, представляющую собой авторское преобразование культурного наследия с целью наделения его неисторичными характеристиками для последующего позиционирования в качестве актуализированной традиции, якобы для лучшего понимания современниками. Наиболее ярко процесс инверсивной национализации проявился в восточных единоборствах, где возникло множество авторских школ, развивающих боевые искусства как спортивные единоборства, но позиционирующих такую деятельность как актуализированные традиционные практики25.

Восприятие национализированного культурного наследия, как и его поддержка государственными органами, амбивалентно и противоречиво. В странах Центральной Азии развитию традиционной борьбы на поясах уделяют не меньше внимания, чем олимпийским видам борьбы. В то же время отношение к автохтонным традиционным единоборствам в странах Европы совершенно иное, там есть устойчивый интерес к восточным единоборствам при явном скептицизме в отношении собственных традиций. Наиболее яркими примерами догоняющего развития собственных традиций на фоне опережающего развития восточных единоборств стали следующие:

— борьба за-вороток и кулачный бой в России;

— борьба гурен (Gouren) и бокс сават (Savate) во Франции;

— борьба кориахт (Coraíocht) и палочный бой батаряхт (Bataireacht) в Ирландии.

Подводя итог исследованию национального фактора в администрировании культуры, вполне логично обратиться к высказанной около двух с половиной тысяч лет назад мысли Платона, о том, что для контроля над обществом необходимо осуществить контроль над музыкой [Платон 1994: 165], что означает управление мусическими искусствами, практикуемыми в свободное время, а также во время празднеств. Поразительно, но почти дословное воспроизведение модели Платона произошло в постиндустриальном обществе, хотя результат в условиях доминирующей модели национальных государств оказался не таким уж и однозначным, как это виделось античному мыслителю.

Наблюдаемая нами национализация культуры представляет собой разнонаправленный процесс, с одной стороны, консервативного сохранения традиционной культуры, с другой стороны, поощрения кросскультурного продукта, лишенного каких-либо корней, например, олимпийские игры с запретами на этнические и религиозные проявления. По образу спортивных турниров сейчас проводятся любые другие конкурсы, в которых участники обязательно выступают под национальными флагами и с нескрываемой гордостью указывают свою национальную принадлежность.

Хотя процесс национализации культуры открыл доступ ко всему культурному наследию человечества, но все же в нем не обошлось без множества исключений, поскольку к культурному наследию оказались отнесены только те репрезентации, которые полностью соответствуют сложившейся иерархии так называемых общечеловеческих ценностей, не вписывающиеся в этот концепт субъекты и их модальности не подлежат даже каталогизации, не говоря уже об их сохранении. Кроме того, процесс сохранения игрового наследия содержит в себе основной конфликт, вызванный стремлением национализировать (выделить) свою версию традиций, декларативно наделив ее особыми чертами даже в ущерб историчности.

Праксиология игр

В когнитивно-дискурсивном пространстве игра является диспозитивом, она абстрактно существует в реальном мире по своим правилам. Привнесение игрового элемента в какой-либо вид деятельности позволяет нам разомкнуть границы реальности. Итог любой игры — выигрыш, он воспринимается нами как иррациональное везение, а его рационализация требует совершения символического акта благодарности, без которого есть риск остаться в неоплатном долгу и навсегда разминуться с «госпожой удачей». Из этих бесхитростных суеверий возникает многоуровневая ритуализация игрового процесса, представляющая собой постоянно воспроизводимый обряд поклонения «госпоже удаче», с которой пытаются выстроить отношения игроки (а не между собой), утверждает британский психолог С. Миллер в работе «Психология игры» (1967) [Миллер 1999].

Важно отметить, что выигрыш в любой игре неизбежен, даже если в финале ничья, то мы понимаем ее не иначе, как деление выигрыша пополам. Само по себе наличие выигрыша в игре интенционально, оно создает преимущество там, где в полной мере удалась инкорпорировать игровую составляющую, которая хоть и не вносит изменений в содержание событий, но существенно меняет их ход и облегчает (само)определение выгодоприобретателя. Именно этим, согласно нашей гипотезе исследования праксиологии игр, объясняется нарастающий интерес к имплементации в самых разных сферах деятельности теории игр.

Первое изложение теории игр сделали американские ученые — математик Дж. фон Нейман (1903–1957) и экономист О. Моргенштерн (1902–1977) в работе «Теория игр и экономическое поведение» (1944) [Нейман 1970], положившей начало рационализации практического применения игровых ситуаций. Развитие теории игр в начале 1950-х гг. получило в критическом анализе Дж. Нэша (1928–2015), обратившего внимание на перманентное отсутствие коалиций игроков и теоретически обосновавшего такую ситуацию как равновесие, когда каждый игрок действует в своих интересах и не договаривается с остальными, в результате чего не может обернуть выигрыш в свою пользу, если остальные не станут менять свои позиции. «Равновесие Нэша» (Nash equilibrium) рассматривается как устойчивое состояние, которое достигается как общим признанием, так и общим отрицанием действий одного игрока остальными [Nash 1951].

Достаточно быстро работы по теории игр вызвали широкий интерес в научной среде и образовали целое направление в экономике, социологии, политологии и других гуманитарных дисциплинах [Захаров 2015]26. Ключевое место в них отведено изучению поведенческих реакций в разрешении конфликтов с обязательным обращением к игровым ситуациям, что мы обозначаем в нашей работе как праксиология игр и обосновываем ее применение в культурологии.

Многоцелевое использование игр в науке и практической деятельности привело к выявлению наиболее популярных из них, сделав их образ универсальным и оторванным от изначальных этнокультурных традиций. При этом ценность игр оказалась низведена до уровня леммы — вспомогательного клише для разрешения спорных ситуаций в игровой форме, что послужило основанием для создания теории метаигр — сравнения обобщенных значений исхода разных игр в прогнозировании выигрыша.

Теория метаигр была разработана (1968) как расширение теории игр и представлена в книге «Парадоксы рациональности: теория метаигр и политического поведения» (1971) [Howard 1971] английского математика Н. Ховарда (1934–2008). В теории метаигр доказывается, что число возможных решений равно числу игроков. «Метаигра отличается от игры в классическом смысле только тем, что в ней предполагается знание игроками выборов и стратегий друг друга. Метаисход отличается от исхода тем, что он обозначает не только результат действия игроков, но и все возможности, благодаря которым он может появиться», — заключают социолог В.А. Семенов и экономист В.А. Светлов в совместной статье, посвященной памяти Н. Ховарда [Семенов, Светлов 2008].

Принимая во внимание практическое значение теории метаигр, о чем свидетельствуют факты того, что на ее основе разрабатывались концепции проведения большинства миротворческих операций НАТО и схемы арабо-израильского урегулирования на Ближнем Востоке, мы отмечаем, что игры в ней выбираются ad hoc исключительно для моделирования всех вариантов исхода конфликтов, а сами обобщения производятся mutatis mutandis одной единственной сюжетной линии. В то время, как