что расставание может быть и навсегда. Однако он отводит взгляд от костра и парня рядом, что носит его имя, — и направляется в деревню.

Никто не слышит Крабата, никто не может его видеть. Он сам, однако, слышит и видит всё с отчётливостью, для него удивительной.

С пением ходят девушки со своими светильниками и пасхальными свечами по деревенской дороге вверх и вниз, в одеяниях для причастия — чёрных от башмаков до чепчиков, только лента на лбу белая, поверх разделённых посередине, гладко зачёсанных назад волос.

Крабат ведёт себя так, как и вёл бы себя Крабат, если бы его видели: присоединяется к деревенским парням, которые стоят стайками по обеим сторонам дороги и наблюдают за девушками. Сыплются шутки и возгласы.

— Не можете, что ли, петь громче — вас едва слышно!

— Осторожнее с лампами — чтобы они вам носы не пообжигали!

— Не хотите подойти и обогреться немного — вы же совсем посинели от холода!

Девушки делают всё так, как если бы парней по краям дороги не существовало для них. Это их ночь, она принадлежит только им одним. Спокойно шествуют они по своему пути и поют — вверх по дороге, вниз по дороге.

Позже они заходят в крестьянский дом, чтобы погреться. Парни пытаются протолкаться вслед за ними, хозяин дома не пускает их. Тогда они спешат к окну избы и заглядывают внутрь. Девушки окружают печь, хозяйка протягивает им пасхальные пирожки и горячее молоко. Больше парни ничего не видят, потому что как раз снова появляется хозяин, на этот раз с палкой.

— Кш-ш! — бросает он, как прогоняют вон надоедливого кота. — Прочь отсюда, ребята — или получите кое-чего!

Парни с ворчанием рассеиваются, Крабат тоже следует за ними, в чём нет никакой необходимости. Они ждут поблизости, когда девушки покинут дом и двинутся дальше.

Крабат теперь знает, что у Певуньи светлые волосы. Она тонкая и высокого роста, она так гордо идёт и держит голову. В сущности, он давно может вернуться к Юро и костру и, пожалуй, это бы ему и следовало сделать.

Но до сих пор так получалось, что он наблюдал за Певуньей только издали, с обочины дороги, а теперь он хочет посмотреть ей в глаза.

Крабат становится единым целым с огоньком свечи, который Певунья несёт перед собой. Теперь он близко от неё — так близко, как никогда прежде не бывал к девушке. Он смотрит в юное лицо, которое так красиво в строгом обрамлении чепчика и ленты на лбу. Глаза большие и нежные, она глядит вниз на него и его не видит — или всё же..?

Он знает: это крайний срок, для того чтоб вернуться к костру. Но глаза девушки, светлые глаза в венке ресниц, держат его крепко, он больше не освободится от них. Голос Певуньи он уже слышит лишь издалека, теперь он больше неважен Крабату, с тех пор как он посмотрел ей в глаза.

Крабат знает, что дело идёт к утру — он не может оторваться. Он знает, что его жизнь будет проиграна, если он вовремя не высвободится и не вернётся к себе; он знает это — и не может.

Пока внезапная, пронзительная боль не озаряет его — она вспыхивает как огонь и стремительно вырывает его прочь.

Крабат обнаружил себя вновь на опушке, возле Юро. На тыльной стороне ладони лежала тлеющая головёшка, он живо стряхнул её.

— Ой, Крабат! — воскликнул Юро, — я это не нарочно! Ты мне в какой-то миг таким странным показался, таким другим, не как обычно — так я посветил тебе в лицо, этой вот лучинкой. Кто же мог знать, что тебе уголь на руку упадёт… Покажи, всё совсем плохо?

— Ничего, — сказал Крабат.

Он плюнул на обожжённое место. Насколько благодарен он был Юро за его неловкость, нельзя было тому показывать. Без его игр с огнём Крабат бы здесь сейчас не сидел, определённо нет. Боль в руке была тому причиной, что он с быстротой мысли слился со своим телом — в последнюю минуту.

— День наступает, — сказал Крабат, — давай отколем щепки.

Они откололи щепки и сунули их в кострище.

«Я мечу тебя, брат, Углём деревянного креста, Я мечу тебя Знаком Тайного Братства».

На обратном пути к мельнице они встретили девушек с кувшинами для воды. Один миг Крабат раздумывал, не стоит ли ему заговорить с Певуньей. Но затем он оставил эту мысль: потому что Юро был рядом — и потому что он не хотел испугать Певунью.

Истории о Пумпхуте

И снова воловье ярмо в дверях, и пощёчины, и клятва оставаться послушным Мастеру во всём. Крабат едва ли вникал в происходящее. Взгляд Певуньи следовал за ним — хотя она смотрела лишь в сияние пасхальной свечи, не видя Крабата.

«В следующий раз хочу появиться перед её глазами видимым, — решил он для себя. — Пусть она знает, что это на меня она смотрит».

Последние парни вернулись, вода устремилась в лоток, мельница запустилась. Мастер погнал всех двенадцать в мукомольню, работать.

Крабат делал всё, что нужно было делать, с чувством, будто это вовсе не он перетаскивал мешки из амбара, забрасывал зерно в ковш (куча его просыпалась мимо сегодня) и постепенно покрывался потом. Голос Мастера он слышал как сквозь стену, тот едва касался его. Несколько раз случилось, Крабат столкнулся с кем-то из товарищей — невольно, потому что мыслями он был далеко отсюда. Один раз он соскользнул с верхней ступени на площадку и ударился коленом; он не очень это почувствовал, вздёрнул мешок, который грозил сползти с плеча, вернул его в равновесие и пошёл взбираться снова.