усы…

и Мозера карманные часы…

(Выпивает и не закусывает.)

Зимою восемнадцатого года

в расход чуть не пустили – на дрова.

Я помню гибель красного комода

в «буржуйке». Революция права! —

стреляли звонко из печурки чурки…

На стенке – лозунг, на полу – окурки…

А позже – перемены, переезды…

меха и рыба, тресты и аресты…

(Рассматривает пустую бутылку.)

Так дожил я до нынешних времен.

Рассохся, правда, но не поврежден.

Я, может быть, в редакции ИЗВЕСТИЙ —

герой труда стою на видном месте.

Ты погоди архив сдавать в утиль.

«Дела» мои достанут, сдунут пыль…

всем этим дурачкам высоколобым

я стану обвинителем и гробом.

Недаром говорил столяр Бугров:

«Шкаф есть буфет и человеку гроб».

СЛАВЯНСКИЙ ШКАФ – 2

Сцена представляет собой комнату, заставленную разностильной мебелью. Справа – кожаный диван. Посередине стол и стулья с высокими спинками. В глубине тяжелый буфет начала века с горельефами – фавнами и ангелочками. Слева неподвижно стоит высокий квадратный мрачноватого вида человек с квадратным подбородком, в темно-коричневом пальто. В петлице – восковая желтая роза.

Мы все лишь притворяемся людьми.

А стоит по-особому вглядеться,

почувствуешь: не человек, а лошадь,

и ржет по лошадиному. Другой —

валун в долине где-нибудь, не сдвинуть.

Тот – валенок. А тот – вчерашний день.

Есть девушки – не девушки, а блюдца

фарфоровые и на свет сквозят.

Есть женщины – не женщины, а лето

на даче, как смородина поспела,

висит гамак и некуда спешить.

Есть люди – самолеты, люди – рыбы.

Есть люди-поезда и люди-рельсы.

Есть люди-недомолвки, люди-пена.

И есть чудак – почти что человек.

А я? Мне говорят всегда: – Подвинься,

загородил проход. Не видно света.

Опять ушибла об тебя коленку!

Какой упрямый, деревянный просто!

Всегда скрипишь, всем вечно недоволен…

Ты что у нас, для мебели? Послушай,

откройся нам, нельзя так замыкаться…

Мне кажется, что я – тяжелый шкаф.

Да, уж не тот… Скрипят все сочлененья

от ревматизма… Старые комоды,

кровати, кресла, даже жардиньерки

разохаются ночью, расскрипятся…

Да не от боли больше, от хандры.

Нам чудится, так сладко ноет «прежде»,

когда гляделись в наши зеркала

любовники с усами кверху стрелкой,

любовницы в тяжелых платьях с треном…

А может, отраженья были мы?

Или сосед мой старина – буфет…

Спать не дает – стучит гремит всю ночь.

Мечи и крылья – там! рога и лозы!

Там фавны с ангелочками дерутся.

А утром – из ореха горельеф.

Одно от ипохондрии – лекарство.

Здесь у меня всегда стоит посуда.

(Из кармана пальто извлекает бутылку водки и стакан.)

Закуску я отсюда достаю.

(Из другого – половинку огурца.)

В белье лежит крахмальная салфетка.

(Из кармана брюк извлекает не очень чистый носовой платок.)

Я не любитель напиваться в доску,

а так, чтоб только – отлакировать.

(Выпивает, закусывает.)

Теперь мы выпьем, как протрем бархоткой.

(Выпивает, не закусывает.)

А третью выпьем в стиле рококо!

(Выпивает.)

Не люди, а карельская береза —

Разводами, разводами пошло…

(Ищет в карманах.)

Где бутерброд?..

(Достает мертвую ласточку.)

А! Ласточка?.. Мертва…

А я когда-то думал: кто там бьется?

Какой весной в меня она влетела —

и не заметил. Верно, испугалась,

затрепыхалась в темноте, забилась

о стенки… долго путалась в одежде…

Разинут клюв, от страха умерла.

От страха даже кони умирают…

(Плачет.)

Чувствительнейший дуб! сентиментальный

сарай! сырая глупая осина!

(Утирает слезы.)

Но все же – гостья… Может быть, она

меня дискредитирует как личность.

Я – не поэт, не музыкант, не ветер,

чтобы весною бабочки и птицы

в мою грудную клетку залетали.

А тумбочкой я был давным-давно.

Взять за крыло и выкинуть в окно?..

Нет, нет, оставлю лучше, чтоб о н и …

когда придут разламывать на доски

меня, как старый дом, в морозный день,

пошарив, обнаружили шкатулку

из темного ореха с музыкальным

секретом. И когда откинут крышку,

пусть скажут: все же было что-то в нем…

(Бережно прячет птицу.)

Жизнь мертвая, словесный скрип и ветер.

По ящикам пустым гуляет вьюга.

Сквозь щели тянет струйками поземка…

Я – фортепьяно гулкое! Запели

во мне альты, виолончели, трубы.

Я, может быть, органом быть рожден!

Я был бы громок, дивен и прекрасен…

Но пьяница – краснодеревщик Васин

органы делать не умел. Зато

он сделал из меня отличный шкаф

весь в деревянных яблоках и розах.

(Достает из кармана большое яблоко, долго смотрит на него, улыбается.)

ЛИЦО

Человек после сорока, скорей всего научный работник, может быть – актер-любитель, сидит на стуле перед зеркалом, как в гримерной. Человек изучает себя в зеркале. На столике и стуле – картонные коробки.

Набухли веки. И морщины резче.

Да, к вечеру морозней седина

Лицо для будней. Каждый день с утра

хватаешь, надеваешь торопливо.

Разгладишь наспех… Кашляешь, спешишь…

И все кругом, на улице, в метро

торопятся и лица поправляют,

едва ли