почти что без конца…

Нет! Ты – мой конь! Отрыжка печенежья!

Собачий сын, помучаю тебя!

Тебя кусаю, распаляясь, всем:

словами, злостью, шпильками, косынкой

в цветах – и розы лапают тебя.

Тебя ласкает кресло гнутой спинкой

и кожаным сидением – терпи.

Тебя ласкает свет, ласкают тени.

И лошадиный раздражает ноздри

влюбленности и пота запах острый,

стоялый дух подмышек и духов.

И как подростка чтение стихов,

твою гортань и легкие твои

ласкает воздух и мое дыханье.

ЗРИТЕЛЬ. Такое я испытывал в детстве, когда меня мыли, водили по телу скользким мылом и терли мочалкой… И еще – солдатом в полковой парикмахерской…

ОНА (показывает и называет разные предметы). Тарелка. Белый фаянс. Круглая. Орудие для ласки. Пучок сухого ковыля. Ничем не пахнет. Легко щекочет будто муха. Орудие для ласки. Монашеская ряса. Грубая. Дырявая. Орудие для ласки. Обида. Жгучая. Тяжелая. Орудие для ласки.

Радость. Внезапная. Головокружительная. Орудие для ласки.

Рыба. Скользкая. Противная. Орудие для ласки.

Толпа. Вся разгоряченная. Разная. Орудие для ласки.

Дождь. Кино. Чужая чья-то жизнь. Все это – орудие для ласки.

Пятки обжигающий песок. Волосы хватающий ветер. Обнимающая воду волна. И в крови текущее море.

ЗРИТЕЛЬ

Творится что-то странное вокруг

с предметами: то все разобщены —

бра отчужденно смотрят на портреты

и занавес от рампы убегает.

«Я» мыслями куда-то отвернулся

и свет разъят – присутствует – и все…

то жадно все слипается кругом,

свет слипся с темнотой и позолотой,

ее лицо, и груди, и кулиса

и весь театр течет как пастила…

ОНА

Но дальше, дальше – от себя к себе

тебя уносит теплый полумрак.

Он снизу постепенно затопляет.

Ты смутно виден, как из-под воды —

и быстрые русалочьи касанья

затягивают дальше в глубину.

ЗРИТЕЛЬ

Рука чужая. Ногу не согну.

ОНА

Здесь люди и предметы изнутри

как будто светятся пушистым светом.

Пушистые олени и фазаны,

пушистые постели, телефоны,

пушистая луна, как одуванчик,

и женщина в пушистой наготе.

И все это пушистое тебя

касается, почти что не касаясь.

И пробегают огненные волны,

так быстро и почти неуловимо,

что все в тебе от холода зашлось.

ЗРИТЕЛЬ

Пронизывает ток меня насквозь!

ОНА

Но это я тебя насквозь пронизываю!

Нанизываю на себя тебя!

Пронизываю огненными стрелами!

Нанизываю огненными кольцами!

Где ты где я – уже не различить.

Я начинаюсь где-то за пределами.

Я не кончаюсь пятками и пальцами.

Я излучаюсь радостными птицами.

Я солнцами и криком исхожу —

криками щекочущими, мятными

синими, оранжевыми пятнами…

ЗРИТЕЛЬ

Себя ищу – тебя лишь нахожу.

РОМЕТТА

В полусвете-полумраке склепа среди обрывков парчи и шелка возникает прекрасное юное лицо.

Но если ночь темна, как юный полдень,

то щебетом, как ранний соловей.

Пора расстаться… Нет, еще помедли.

Прижмись ко мне. Плотнее. Крепче. Ну!

Предутренняя хмарь – цветы, и небо,

и соловей сливаются в одно.

В восторге наступающего дня

ты вся во мне – и мы нерасторжимы.

Не разлепить, как десять тысяч братьев.

И если вам придет такая мысль,

нас разлучить разнять, то не иначе,

вам действовать придется топором.

Рометта – я! Мой девичий румянец

и юношеский над губой пушок,

присущая мне женская стыдливость,

движенья угловатые подростка,

мальчишеская пылкость, легкий шаг —

когда бегу по улицам Вероны,

я царственно ступаю по земле —

все! – двойственность и зыбкая слиянность,

ромашки в колокольчики вплетая,

свидетельствует миру об одном,

что вместе мы, что сплетены и слиты

два существа, две сущности, две ветви.

Не скажет вам ученый садовод,

искусствовед вам даже не докажет,

хоть будь он трижды кандидат наук —

привит к Джульетте черенок Ромео

или к нему Джульетты черенок.

Двоящееся вечно колдовство,

то юноша, то девушка, то нечто,

встречая, говорят: – Привет, Ромео.

Смотри, Парис идет к своей невесте…

И тут же обернувшись: – Синьорина,

простите, здесь был, кажется, Ромео…

Ромео! Слушай, что за наважденье.

Мне показалось только, что Джульетту

я видел здесь… Простите, синьорина,

вы часом не Ромео?.. Мама миа!

Допустим, у меня в глазах двоится.

Но не настолько все же я набрался,

чтобы о д н о из них мужчиной было,

д р у г о е – женщина… Так говорят

Бенволио, Бальтазар и все другие

Влюбленные, я – тайна ваших грез.

Любовники, я – цель желаний ваших.

Ромбаба – я, а может быть Джульбарс.

Для чуда, для чудовища такого

ни прошлого, ни будущего нет,

лишь вечное блаженство в настоящем.

Но вечно невозможно продолжаться

блаженству

          У меня есть враг – семья,

вернее две – два тигропоппотама.

Враждуя, Капулетти и Монтекки

так резво ненавидели друг друга,

что все передрались, перепились,

перееблись, затем переженились.

Меркуцио женился на Тибальде,

Сеньора на кормилице женилась.

Ночной горшок сеньора Капулетти

женился на исподнице Монтекки,

а супница Монтекки вышла замуж

за бронзовый подсвечник Капулетти.

Ха-ха-ха, смешно! Сегодня ночью

он вставит ей претолстую свечу.

А в результате – страшная семья,

чудовищный мой недруг Монтолетти,

всей гидрою – драконом стоголовым,

все эти Капунтекки! Обступили,

испанскими клинками мне грозят.

И в мысль еще совсем не приходило:

меня хотят зарезать, как ягненка,

на площади Вероны у фонтана.

За что вы ненавидите меня?

Мне говорят: «Ты кашлял у стены

и кашлем разбудил собаку нашу.

У нас – глаза орехового цвета,