Мама: Как папа? Он пригласил тебя поужинать?

Я: Нет. Он никогда так не делает.

Мама: Эйприл сегодня работала?

Я: Ага.

Мама: Она помогала твоему отцу сегодня вечером? Думаешь, они близки?

Я знал, к чему она клонит, и не мог это терпеть. Я ненавидел то, что эта цыпочка, Эйприл, заставила маму сомневаться в себе. Ее неуверенность сквозила в каждом сообщении.

Я: Она не ты.

Прошло некоторое время, прежде чем она ответила.

Мама: Я люблю тебя, Лэнд, люблю тебя.

Я: Я тоже, мама. Спокойной.

* * *

– Что между вами происходит? – прошипела Моника, подойдя к моему шкафчику утром в четверг.

Она смотрела на меня злобными дикими глазами, но в этом была вся Моника – она всегда злилась.

– Тебе стоит уточнить, о ком ты говоришь.

– О Маленькой Мисс Совершенство и тебе – что за пари?

Ох. Шей. Ну конечно.

Я пожал плечами.

– Это просто ради смеха.

– Ничего смешного, – пробормотала она. – Понятия не имею, зачем тебе тратить свое время на размышления об этой надоедливой сучке.

Я ухмыльнулся.

– Да неужели? На днях ты заявила, что она одна из твоих близких подруг, и по этой причине влепила мне несколько пощечин.

– Неважно, я была пьяна. Просто прекрати все это, хорошо?

Я поднял бровь.

– Извини, но я пропустил момент, когда ты получила право говорить мне, что делать, а что нет.

Она подняла бровь.

– Ты мне должен. Ты обещал, что будешь рядом со мной.

Я хорошо помнил обещание, которое дал Монике более года назад, – обещание заботиться о ней, когда у меня будет возможность. По большей части я выполнял свою часть сделки. Если ей было плохо, я был рядом, но это не означало, что я должен был отказаться от нового маленького кусочка своей жизни, уступив ее нелепым просьбам. В любом случае, скоро мы все отправились бы в колледж. Ей пришлось бы научиться стоять на собственных ногах.

Кроме того, я давал это обещание, когда был под кайфом. Все обещания, данные под действием наркотиков, должны быть признаны недействительными.

– Слушай, я обещал заботиться о тебе, верно? И я это делаю. Когда ты голодна, я приношу тебе еду. Когда ты пьяна, я помогаю тебе протрезветь. Но давай кое-что проясним: я не в твоей власти, Моника. Я буду делать то, что захочу, с кем захочу и когда захочу.

Она поджала губы и пробежала по мне глазами.

– Ты действительно собираешься участвовать в этом дурацком пари с Шей Гейбл? Серьезно? Мы же ее ненавидим.

Неправильно. Это я ее ненавижу.

Моника ненавидела Шей только потому, что моя ненависть, по ее мнению, была слишком сильным проявлением внимания к другой девушке.

– То, чем я занимаюсь, – не твое дело.

Она поправила сумочку на плече и закатила глаза.

– Как угодно, Лэндон. В любом случае, она никогда не влюбится в кого-то вроде тебя. Такой человек, как она, никогда не попадется на твою удочку.

Вот и оскорбления. Как вовремя.

Затем она сильно толкнула меня в грудь.

Что за черт?

Она пьяна?

Под кайфом?

Было десять утра. Как она умудрилась напиться в десять утра?

Я вздохнул и отошел от нее подальше. Было слишком рано, чтобы иметь дело с ее выходками.

Я с трудом поборол в себе усталость после очередной бессонной ночи.

– Хорошо, Моника. Думаю, мы закончили.

Я развернулся и пошел, а она закричала мне вслед:

– Да, верно – уходи! Уходи от правды. Надеюсь, ты знаешь, что проиграешь это глупое пари, потому что никто не сможет полюбить кого-то вроде тебя. Ни один человек в мире не полюбит твои шрамы – ты отвратителен.

Ее слова заставили мои руки сжаться – я ненавидел способность Моники мгновенно меня обжечь. Но я ничего ей не ответил. Я не обернулся, но ей не нужно было видеть мои глаза, чтобы понять, как сильно меня обожгли ее слова. Она знала, куда следует бить, чтобы причинить наибольшую боль.

Следующий урок я пропустил. Я вышел на футбольное поле, засыпанное снегом, в одной кофте и встал под трибуны, чтобы спрятаться от всего и от всех.

В груди у меня было слишком тесно, и каждый вдох, который я делал, казался таким же ледяным и застывшим, как воздух Иллинойса.

Я знал, что происходит. За последний год у меня было немало приступов паники. Я знал, что от этого никуда не деться. Когда мои тело и разум решали разрушиться, все, что я мог сделать, – позволить им это.

Иногда паника заканчивалась быстро, а иногда мне казалось, что она длится днями. Я закатал рукава и обнажил шрамы моей прошлой печали, отметины моего разума, вышедшего из-под контроля. Когда Моника впервые их увидела, она назвала меня драматичным.

– Ты резал не для того, чтобы покончить с собой. Ты просто сделал это для привлечения внимания, – огрызнулась она.

Но я знал, что она ошибалась. Я не хотел, чтобы люди видели мои шрамы. Мне было стыдно. Вот почему я всегда носил футболки с длинными рукавами. Я не гордился тем, что сделал, и уж точно не искал внимания. Впрочем, я не хотел совершать самоубийство. Это был способ почувствовать что-то, кроме оглушающей пустоты внутри. Я отчаянно искал в себе эмоции, потому что мое сознание было опустошено и измучено.

Какое-то время я себя не резал. Я изо всех сил старался найти другие способы испытывать чувства.

Мои руки дрожали, пока я держался за обледеневшие перила трибун, опустив голову, чтобы меня не вырвало. Холодный металл жег мне руку, но я был благодарен за эту боль. Я был благодарен за возможность что-то ощутить.

Любая боль означала, что я все еще жив.

* * *

Думаю, я родился с дырой в сердце.

Оно не бьется так, как следует, и я не знаю, делает ли это меня недостойным любви.

Какой человек захочет любить разбитое сердце?

Какой человек будет тратить время на то, чтобы слушать сердцебиение кого-то настолько изувеченного? Я хотел бы верить, что разбитые сердца тоже заслуживают любви.

Думаю, что именно им любовь нужна больше всего.

Л.

* * *

После срыва я вернулся в школу и направился прямо в кабинет миссис Леви. У нас не было запланированного сеанса, но мне повезло – никто не сидел в ее кабинете и не отнимал ее время.