рассказал об ударе копьем, пронзившем бок Иисуса. Затем он намекнул на себя самого: «И видевший засвидетельствовал, и истинно свидетельство его; он знает, что говорит истину, дабы вы поверили».

Часто отмечалось, что такое подчеркивание зрительного свидетельства не имеет параллелей в других Евангелиях. Однако двойная отсылка к исполнившимся словам Писания («кость Его да не сокрушится»; «и они воззрят на Него, Которого пронзили», что имеет в виду Зах 12: 10) указывает, что Иоанн не присутствовал при самом событии – отказе от перелома костей перед уколом копья, – которое, вероятнее всего, вовсе не имело места. Перед нами «theologoumenon» – мессианская идея, представленная как реальное событие[311]. Цепочка цитат породила повествовательную ситуацию, чье резюме было впоследствии дано Павлом в формуле, уподоблявшей Иисуса жертвенному агнцу – который, как «Пасха наша», «заклан для нас» (1 Кор 5: 7). Хронология распятия, которое у Иоанна происходит точно на Пасху, а не на следующий день, как в синоптических Евангелиях, также, по-видимому, была продиктована мессианской перспективой[312]. Истина и фактическое правдоподобие, как понимаем их мы, не особенно занимали составителей Евангелий. И тем не менее, «что есть истина?» (Ин 18: 38).

III

Слово «истинный» имеет много значений. Можно различать «истинное» согласно вере и «истинное» согласно истории; можно выделять разные уровни исторической истины. То, что Иисус был исторической личностью, – это истина, которую нельзя поставить под сомнение при помощи рациональных доводов. Однако кем был Иисус на самом деле, сказать сложно, поскольку обстоятельства его жизни и особенно смерти темны и запутаны – волею тех, кто стремился доказать, что он в действительности был Мессией, предсказанным пророками. В эту перспективу оказались включены – судя по всему, в гораздо менее искаженном виде, – чудотворец и учитель мудрости, то есть Иисус изречений (λόγια)[313].

В недавней книге Джон Д. Кроссан попытался предположить, каким образом сложился рассказ о страстях Христовых:

Ближайшие ученики знали о Страстях лишь то, что Христос был распят <…> В этот момент в чрезвычайно образованном и рафинированном секторе традиции началось увлеченное изучение Писания <…> Были открыты стихи и изображения, каждое из которых могло быть отнесено, конечно же, к Страстям в целом, но не к отдельным их деталям, поскольку о них никаких воспоминаний не сохранилось. [Наконец,] связи со священными текстами и особые пророчества смогли сложиться в логичное и последовательное повествование[314].

Это не очень-то много. Однако по крайней мере в одном Кроссан уверен абсолютно: «Иисус был распят при Понтии Пилате»[315].

И все-таки связей со священными текстами и пророчествами немало и в случае того же распятия. Начиная с первых веков христианской эры стих Пс 21: 17 – «пронзили руки мои и ноги мои» – истолковывался как пророчество о распятии Христа. Недавно Грегори Волл реконструировал историю этой интерпретации, в очередной раз основанной на ошибочном переводе в Септуагинте. Возможно, оригинал звучал так: «они связали мои руки и мои ступни»[316]. Здесь угадывается цепочка дохристианских цитат, соединявшая мессианские фигуры «раба Божьего» из Второ-Исаии и гонимого праведника из Пс 21 («Я же червь, а не человек; поношение у людей и презрение в народе»)[317]. Весь Пс 21 превратился в набор повествовательных элементов, вошедших в рассказ о смерти Иисуса и позже включенных в литургию Страстей. Эпизод, в котором солдаты под крестом делят одежды Христа, разыгрывая их в кости (Мк 15: 24, Лк 23: 24, Ин 19: 23–24), переводит в повествовательную плоскость стих Пс 21: 19: «Делят ризы мои между собою, и об одежде моей бросают жеребий». Пс 21: 1 – «Боже мой! Боже мой! для чего Ты оставил меня?» – стал последней мольбой распятого Иисуса (Мф 27: 46, Мк 15: 34).

Кристер Стендаль писал:

Связь между историческими фактами и цитатами из Ветхого Завета часто рассматривается как свидетельство о ветхозаветном влиянии на рассказанные факты, в особенности в случае описаний Страстей Христовых. Вне всякого сомнения, это верно в отношении 21-го псалма, ставшего неотъемлемой частью литургии Страстей. История обогащается все большим числом подробностей; уже становится трудно отличить факты, связывавшие псалом со Страстями, от деталей повествования, навеянных псалмом[318].

Подобные детали могли обуславливать дальнейшее развитие повествования: таков, в частности, эпизод с неверно понятой цитатой из Пс 21, произнесенной Иисусом на кресте («Или́, Или́! ламá савахфáни?») [ «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?»]) и подсказавшей солдатам шутку «Илию зовет Он» (Мф 27: 46–49, Мк 15: 34–36). Неспособность распознать Мессию также согласуется с логикой исполнения пророчества в духе Второ-Исаии[319].

IV

Таким образом, мессианский элемент, основанный на цитатах из пророков (особенно из книги Исаии), является главным источником повествования канонических Евангелий, что сильно отличает их от сборников изречений Иисуса, подобных Евангелию от Фомы[320]. Профетическое ядро породило целую серию высказываний, постепенное формирование которой мы только что проследили: «cе дева»; «се мой раб»; «се агнец Божий»; «се человек». В Вульгате эта серия выглядит так: «ecce virgo», «ecce puer meus», «ecce agnus Dei», «eccе homo». Около 1535 года Ганс Гольбейн Младший выделил первый и (c меньшей очевидностью) третий элементы серии, дабы живо выразить связь, скреплявшую Ветхий и Новый Заветы (ил. 8).

«Се» («ecce») является переводом еврейского слова «hinné». В Септуагинте «hinné» стало «ἰδού» или «ἰδέ»: разговорными адвербиальными выражениями, связанными с глаголом «видеть» и использовавшимися для того, чтобы привлечь внимание слушателя – более или менее так же, как английское «look!»[321]. В Евангелиях «ἰδού» и «ἰδέ» встречаются в совершенно неравных пропорциях: соответственно 62 и 4 раза в Евангелии от Матфея; 59 и 0 раз в Евангелии от Луки; 12 и 7 раз в Евангелии от Марка; 6 и 16 раз в Евангелии от Иоанна[322]. Избыток «ἰδού» в Апокалипсисе (30 употреблений) истолковывался как подражание профетическому стилю, которому свойственно использование номинативных предложений[323].

8. Ганс Гольбейн Младший. Аллегория Ветхого и Нового Завета. Эдинбург, Национальная галерея Шотландии

Разумеется, плотная концентрация «ἰδού» в книгах Исаии (88 раз), Иеремии (132) и Иезекииля (100) подтверждает, что в Септуагинте это выражение в значительной мере ассоциировалось с пророческим сном или видением[324]. «Поэтому, – пишет св. Иероним, – пророков звали провидцами (videntes): они видели то, что другим узреть было не дано», то есть Иисуса[325].

Как я постараюсь показать, цитаты из пророков, помещенные в Евангелия, открывали целый ряд совершенно неожиданных изобразительных возможностей. Однако прежде чем они были реализованы, прошло много времени. Поначалу христианское искусство вступило на радикально иной путь.

Одно из первых письменных свидетельств об изображениях, как считалось, связанных с Евангелиями, восходит к началу IV века. В знаменитом пассаже своей «Церковной истории» (VII, 18) Евсевий утверждает, что видел в городе Панеаде («Caesarea Philippi») бронзовый рельеф: «Коленопреклоненная женщина в мольбе протягивает руки вперед; напротив нее – отлитая из того же материала фигура стоящего мужчины, красиво окутанного плащом и протягивающего руку женщине»[326]. Согласно местной традиции, эта группа изображала исцеление Иисусом женщины,