Теперь пристрастился вот. Благо в избытке чай: разжился у никаньского начальства. Забрал, что было в их домах.

— Спать тоже буду там, где прежний спал хозяин, — ответил Нурхаци, когда его спросили, изволит где он почивать. В покои спальные войдя, сильно потянул носом: чем-то непривычно пахло. Не то что запах устоялся другого человека (он тоже, видно, был), но чем-то еще пахло. Чем? Наморщив нос, Нурхаци втянул воздух еще и с подозрением взглянул на домоправителя. У того от испуга на свежевыбритом черепе проступили бисеринки пота. Судорожно разевая рот («Словно рыба, только что вытащенная на сушу», — пришло на ум Нурхаци сравнение), он выдавил из себя: «Запаха не извольте беспокоиться, государь. Это порошок из цветов жасмина сыпали от блох».

— И что, есть польза от этих цветов?

— Да вроде так, — отозвался домоправитель. II поощренный любопытством, проявленным Нурхаци, словоохотливо продолжал: «Жасмин всего надежней оказался от блох. А что касается пяти ядоносов, опасных людям, то бишь: тигра, змеи, паука, стоножки, жабы, то от них защищают «деньги, предназначенные для задавливания и преоборения нечистой силы». Вот такие, — и почтительно подал Нурхаци кругляшок, — соблагоизволите взглянуть».

Пока Нурхаци разглядывал амулет, домоправитель скороговоркой пояснил: «Как видеть изволите, на этой стороне — Небесною Силою Учитель Чжан грозит драгоценным мечом трехланой жабе, а прочие ядоносы — на другой стороне. И надпись соответственно для всей пятерки: «Прогоню нечисть, ниспошлю счастье».

— Да, штука занятная, — заключил Нурхаци, не выпуская амулета из сжатых в кулак пальцев, и прошествовал в опочивальню.

— Чудно, — произнес Нурхаци, — укладываясь на мягком ложе под балдахином. — Это сооружение, — потрогал пальцами тонкую ткань, — вроде палатки. Только стенки тоньше. От мошкары, видно, спасает. Иначе бы не приделали её над постелью.

Лежать на ней было покойно. Удостоверяясь, плотно ли ложе, Нурхаци уперся руками. Твердого не прощупывалось. Это, конечно, не подстилка из коры, на чем обычно спал в молодые годы, да и позднее, во время частых походов, когда корье застилали шкурой.

Лежать было покойно и уютно. Но сон не шел. Чужой устоявшийся запах наводил на мысли о прежнем хозяине, который прежде спал на этом ложе, под этим же балдахином. «Он не придет сюда уже, — говорил себе Нурхаци. — Но а дух его, — тут как тут возникала другая беспокоящая мысль. — Сдержат ли его стены дома и эта тонкая ткань спальной палатки?.. А он тут пришлый был, этот цзинлюэ, чужой. Как и все никани в целом. Вот предки наши жили здесь давным-давно. Тогда, когда никаней-то в помине не было тут. Даже никани те, которые учены, говорили: «А город, что нынче Ляоян зовется, во времена Цзиньской державы, Айжинь по-нашему, Восточною столицей назывался. И потому души предков моих, как старожилов, сильней должны быть, чем душа пришлого никаня». Сказав себе так убежденно, Нурхаци немного поворочался, располагаясь поудобнее, и вскоре захрапел.

* * *

— Оружие, что было найдено в домах у горожан, собрали вроде все, — докладывал Нурхаци поутру бакши Шозе. — Зерно, которое в складах нашли казенных, учтено. Сколько его, записано.

— А как ведут себя людишки?

— Все пока спокойно. Да кто посмеет нам грозить?

— Так, — гася зевок, протянул Нурхаци. Как это он произнес, было непонятно, удовлетворен он или нет. Скривив лицо и ощеря крупные желтоватые зубы, ожесточенно поковырял мизинцем в ухе. Вынув палец, облегченно вздохнул. «Словно мошка туда попала, — объяснил Шозе, — а теперь вот вроде полегчало». Бакши в ответ подобострастно заулыбался.

— Ну, с этим вроде управились, — продолжал Нурхаци, поглаживая ухо. — А что же этот, — недовольно поджал губы, — юйши Чжан Цюань не спешит прийти ко мне покорность изъявить?

— Вмиг приведем его сюда, если угодно государю.

— Нет, мне так не надо. Другое дело, коли сам прийти согласен. Пусть скажут от меня ему, что, если станет мне служить, весьма обласкан будет. Ну, ступай.

— Еще есть дело, государь, и важное.

— Докладывай.

— Что за запорами и под замками было, мы взяли все почти. Припасы хлебные, оружие, ткани. А вот оставили люден, что были посажены в тюрьму еще до нас. Как с ними быть?

— А раз под стражу были взяты, то перед своим, прежним начальством провинились как-то. И потому против него озлоблены. Но нам полезны могут быть своею злобою. Служивых и людей простого звания из тюрем выпустить. Вернуть всем звания, должности, которые имели прежде.

* * *

Со стороны взглянуть, не зная дело в чем, казалось странным все. Человек в богатой шелковой одежде, с шитьем, полулежал на грязной, продырявленной циновке. Длинные, до плеч, волосы свидетельствовали об его образованности, и узкие кисти холеных рук, тонкие пальцы с длинными ногтями говорили за то, что они привычны к кисти и бумаге. Вид же людей, которые окружили вельможной внешности человека, показывал их невысокое положение. Заурядная одежда мелких служивых, стоптанная обувь. Недавно обритые черепа их придавали им сходство с детьми, чьи головы ещё не заросли волосами. И тем более казалось странным, что эти по виду недоросли не просто увещевали, а чуть ли не наставляли ученого — вельможу.

— Непременно надо, почтенный Чжан, — наседали на него одни, — пойти самому к Нурхаци и явить свою покорность. Не только жизнь он сохранит, но и высокий чин пожалует.

— Почему бы не пойти Вам? — вопрошая, убеждали другие.

Выказывая полнейшее безразличие к этим доброхотам-ходатаям, Чжан Цюань, полулежа на циновке и не меняя положения, упорно молчал, словно не слыша обращенных к нему слов.

— Почтеннейший Чжан, — взмолился писарь из ямы-ня наместника по имени Гу, — соизволите сказать нам хоть что-нибудь, чтоб мы могли передать Нурхаци. Ведь это он послал нас к Вам. И если нам нечего будет передать от Вас, то всем нам несдобровать…

— Мне при дворе государя нашего, — голос Чжан Цюаня дрожал, выдавая его волнение, хотя лицом он оставался невозмутим, — были оказаны большие милости. Щедрое жалованье платили. А если покорился врагу государя, то, значит, ты пошел на то, чтобы любой ценой сохранить свою жизнь. И это означает — оставил о себе дурную славу потомкам. Хотя вот вы хотите, чтоб я жил, но я знаю лишь одно — умереть, и все тут. Я смерти жду и о покорности не мыслю. Поэтому оставлю истории свое доброе имя. И не намерен вовсе идти я бить челом разбойнику и дикарю.

Все, что сказал юйши Чжан, почти что слово в слово Нурхаци передали (понятно, о брани умолчали). С ним в это время сын был, Хунтайджи. Когда, слова юйши доложив, люди ушли, бэйлэ, не утерпев, спросил; «Ну что, отец, как Вы решили?»

Нурхаци не