на эту смерти круговерть. Ему казалось, что стороной пройдет и не затянет его она в последний хоровод. Но вот, когда в стене, наискось от башни, завиднелся пролом и одновременно раздался воплей недружный хор, в котором ликование он услышал с угрозой пополам, Юань нутром почувствовал — это конец. Доставая из висевшей на поясе сумки кремень и кресало, Юань с чувством жалости к себе подумал: «А свечку на моей могиле никто не зажжет…» От затлевшего трута быстро задымило звонкое от сухости дерево обшивки, и в разные стороны разбежались языки огня…

* * *

Ляоян уже не сопротивлялся. От этого известия радость заполнила нутро. Казалось, оно не в состоянии вместить её в себя всю. На Ляодуне, считай, уж не осталось городов никаньских и войска в них. Успел едва подумать так, как ликование сменилось нетерпением: «А что сановники никаньского царя, которые сидели в Ляаяне? Пока доподлинно не стану знать о нпх, не въеду в побежденный город», — так Нурхаци сказал себе.

И вот обостренный, слух жадно впитывает слова докладов. Цзинлюэ Юань Интай заживо сгорел в самим же подожженной башне, Фэнь-шоудао Хэ Тннкуй с женой и детьми утоп, в колодец кинувшись. Цзяньцзюньдао Цуй Шуею удавился. Цзунбин Чжу Ванлян и военачальники рангом пониже, имярек — пали на поле битвы. Взят в плен юйши Чжан Цюань{83}. «Ну это птица важная, — с места вскочил Нурхаци. — В звании таком служивых никаньского царя нам еще не доводилось у себя иметь. Ну что ж, пора взглянуть на Ляоян, каков он изнутри, увидеть самому».

А город сам и населявший его люд словно собрались праздновать второе рождение. Все дома были разукрашены полотнищами и стягами. Повсюду на листах желтой бумаги здравица «10 тысяч лет жизни!». И всюду, словно у бесчисленного множества невидимых алтарей, курились благовония{84}. Главную улицу Ляояна, по которой должен был проехать Нурхаци, выстлали тигровыми шкурами и парчой. Преобразился не только вид города, но изменилось и обличье его жителей. Все они теперь одинаково сверкали свежевыбритыми черепами{85}. Сбрив волосы, они уже одним внешним видом заверяли Нурхаци в своей покорности. Чтоб голову в сохранности оставить, волосами можно было поступиться.

Весь город затаился в ожидании, и ровно в полдень торжественно и мощно взревели трубы, возвестив, что Нурхаци въезжает. Горожане, пав ниц по обе стороны дороги, кричали: «10 тысяч лет жизни!»{86}

Бесстрастным оставаясь внешне, с виду ничем себя не выдавая, Нурхаци подумал про себя: «Это они не мне желают долголетия, а молят лишь, чтоб я не тронул их., Глупы же до чего, хотя разумностью своей кичатся. Какой же тот хозяин, что без нужды своим рабам головы сечь станет?»

В Ляоян Нурхаци прибыл не просто, чтобы город осмотреть иль показаться его людям. «Здесь будет моя ставка», — так решил Нурхаци, когда город был еще не взят.

У ворот просторного строения, где, поспешили пояснить сопровождающие, жил цзинлюэ Юань Интай, Нурхаци спешился. Стоял, не двигаясь, глядя в упор на здание. Смотрел и думал в то же время: «Годы… Нет, — поправил себя, — десятка два лет ушло на то, чтобы вот так, не как просителю, с опаской «А примут ли? Да как?», но победителем, хозяином к строению этому прийти, где жило большое никаньское начальство. А что в постройке жил не кто-нибудь простой, сразу видать и без подсказки. Цвет красный… Как будто кровью кто обмазал все его. М-да, сколько ее пролито было, никаней и своих, маньчжур, хватило бы, наверное, дома все в Ляояне выкрасить, не то что дом один». Подойдя к каменной стенке-щиту, стоявшей на небольшом удалении от ворот, потрогал ее рукой, словно удостоверяясь, крепко ли стоит. Удовлетворенно хмыкнул. Пройдя ворота, оказался во дворике, обставленном строениями. Прямо против ворот высилась величественная постройка. Столбы, державшие крышу, были покрыты резьбой, изображавшей драконов, змей и вьющиеся растения. «Здесь жил сам цзинлюэ», — подобострастно заметил кто-то из сопровождавших. Нурхаци, не удостоив говорившего взглядом, молча кивнул головой и огляделся по сторонам.

Каменный лев у дверей глядел незряче и беззвучно скалил зубы, оставаясь совершенно безразличным к появлению в доме нового хозяина. А тот, глядя на недвижного стража, раз и навсегда, пока он будет цел, оскалившего пасть, вдруг вспомнил диковинных животных, что стерегли покои Сына Неба. «Кто знает, — подумалось Нурхаци, — может, и у меня когда-нибудь джаан будет. Вот ведь в доме ляодунского цзинлюэ я теперь хозяин. А кто б сказал мне, что будет такое, назад тому — десяток лет, конечно, не поверил бы. Однако так произошло».

Вдруг он услышал стрекотание кузнечика, и Нурхаци напряг слух: «Не послышалось ли? Здесь ведь не степь. Откуда быть кузнечику?» Стрекотание повторилось, и Нурхаци, отойдя от дверей, направился в ту сторону, откуда доносились звуки. Здесь среди росших в больших вазах цветов и зелени стояли фарфоровые сосуды с золотыми рыбками, а на шестах висели клетки, где сидели большие зеленые кузнечики. «Они зачем здесь?» — не удержался Нурхаци. — «Осмелюсь доложить, — с почтением отозвался домоправитель, — цзинлюэ Юань Интай певчим птицам предпочитал кузнечиков. Они, — хихикнул домоправитель, — в летнюю пору услаждают слух. А осенью развлекают тем, что дерутся. Бой кузнечиков — зрелище, достойное внимания, смею заметить».

Толкнув дверь в помещение, которая легко открылась, Нурхаци прошелся по устланному циновками кирпичному полу. В помещении было вполне светло: наклеенная на рамы бумага пропускала достаточно дневного света. Мельком взглянув по сторонам, прошел через сени и оказался опять во дворике, где тоже стояло строение. Зайдя в него и миновав проход, снова оказался во внутреннем дворике с постройкой. И так шел, пока уже не увидел— впереди стена. Прикинул про себя: выходило — за одной оградой было семь двориков». «А столько для чего? Не иначе, — сам себе ответил, — чтоб в случае чего, было где прятаться. В наших строениях как? Раз только дверь открыл, петлять уже нигде не надо. Все — помещение одно».

— Ну что ж, — осмотрев изнутри дом цзинлюэ, снисходительно изрек Нурхаци, — согласен здесь пожить. Э, — живот погладил, — чего-то подвело меня уже. Пусть есть дадут, — сказал телохранителю Убаю, — туда, где ел обычно цзинлюэ.

Сытно рыгнув, Нурхаци сунул в ножны нож, которым резал мясо. Взял чашку с чаем, сквозь зубы процедил. Довольно крякнул: «Жир хорошо смывает чай горячий». Ушли те времена, когда лишь понаслышке знал, что пьют никани траву, которая у них только растет. Потом, когда в Пекине был, отведать довелось. Попробовать попробовал, а не вошел во вкус тогда.