Я пожал плечами, поднял штатив, вернулся к мотоциклу и знаком дал понять: «Поезжайте!» У всех бывают моменты, когда, глядя в лицо смерти во время отчаянной схватки, мы переживаем страх за собственную жизнь.

Разъезжая по Калифорнии на мотоцикле, я всегда возил с собой свой «никон-эф» с набором линз. Особенно я любил макросъемку, позволявшую мне брать крупные планы цветов и коры деревьев, лишайников и мхов. Также у меня была складная, четыре на пять дюймов, фотокамера «Лингоф». Все это, завернутое в спальный мешок, было отлично защищено от ударов и толчков.

Мне с детства была знакома магия проявки и печати фотографий. Задвинув черные шторы в своей химической лаборатории, я превращал ее в фотолабораторию. Нечто подобное ждало меня и в Калифорнийском университете. Там в отделении невропатологии была отлично оборудованная лаборатория, где я с восторгом наблюдал, как на пластинке или на листе фотобумаги, опущенном в ванночку, мало-помалу проступает изображение. Моим любимым жанром была пейзажная фотография, и меня на поездки по выходным часто вдохновляли дороги Аризоны, запечатленные на великолепных снимках Энсела Адамса, Элиота Портера и других фотографов – их работы с тех пор стали для меня мерилом мастерства.

Я снял квартиру возле «Побережья мускулов» в Венеции, к югу от Санта-Моники. На «Побережье мускулов» можно было встретить немало великих, включая Дэйва Эшмана и Дэйва Шеппарда, которые участвовали в состязаниях штангистов на Олимпиаде. Дэйв Эшман, полицейский, был человеком скромным и трезвомыслящим – исключение в мире свихнувшихся на здоровье атлетов, пожирателей стероидов, пьяниц и хвастунов (хотя в те дни я употреблял немало прочих средств, стероиды я обходил стороной). Мне говорили, что Эшман был особенно силен в поднятии штанги из положения сидя, причем в положении, когда штанга удерживается у груди, а не лежит на плечах. Это гораздо более сложное упражнение, поскольку требует исключительных навыков удерживать равновесие и прямое положение тела. Когда однажды в воскресенье я пришел на площадку для пауэрлифтинга на пляже в Венеции, Дэйв посмотрел на меня, незнакомого ему юнца, и вызвал посостязаться с ним в его излюбленном упражнении. Отклонить вызов я не мог, это создало бы мне репутацию труса или слабака. «Отлично!» – проговорил я, намереваясь сказать это сильно и уверенно, но из горла вырвалось только тихое кваканье. Я шел за Дэйвом фунт в фунт, дошел до пятисот и полагал, что готов, когда тот от пятисот перешел сразу к пятистам пятидесяти. К своему удивлению – я не слишком часто делал это упражнение, – я взял и этот вес. Дэйв сказал, что это его предел; я же, подчиняясь тщеславному желанию победить, поставил пятьсот семьдесят пять. И поднял вес – хотя у меня было ощущение, что мои глаза вылезают из орбит, а внутричерепное давление зашкаливает. После этого на «Побережье мускулов» меня приняли за своего и дали прозвище Мистер-Жим-Из-Положения-Сидя.

На «Побережье мускулов» было немало и других силачей. Мак Батчелор, которому принадлежал бар, где мы все толпились, имел самые большие и сильные руки из всех, что я когда-то видел; он был неоспоримым чемпионом мира по армрестлингу, и про него говорили, что он запросто может рукой согнуть серебряный доллар, хотя сам я этого никогда не видел. Там же были два гиганта, Чак Аренс и Стив Мерджаниан, которых почитали почти за святых и которые как бы парили над прочим населением «Побережья мускулов». Чак жал одной рукой гантель в триста семьдесят пять фунтов, а Стив изобрел новое упражнение – жим лежа с наклонной скамьи. Каждый из них весил около трехсот фунтов, имел огромные руки и могучую грудь. Были они неразлучными спутниками и вдвоем целиком заполняли общий «Фольксваген-жук».

Хотя Чак был огромен, он хотел стать еще крупнее и однажды появился, заполнив собой дверной проем, в отделении невропатологии Калифорнийского университета, где я в то время работал. Он сказал, что интересуется человеческим гормоном роста – не могу ли я ему показать, где находится гипофиз? Вокруг меня стояли банки с образчиками головного мозга в формалине. Я достал один и показал Чаку гипофиз, размером с горошину, у самого основания мозга.

– Так вот он где! – сказал Чак и, удовлетворенный, отчалил.

Но я впал в беспокойство. О чем он думал? Правильно ли я поступил, показав ему гипофиз? Моя фантазия разыгралась, и я уже видел, как он вламывается в лабораторию отделения невропатологии, тянется к банкам с мозгом (небольшая доза формалина для него не помеха), вырывает гипофизы с такой же легкостью, с которой иной рвет ежевику, и пожирает их. Или организует серию диких убийств, в которых раскалывает головы жертв как орехи, вырывает мозги и…

Был там и Хэл Конноли, чемпион Олимпийских игр по метанию молота, которого я также часто видел на «Побережье мускулов». Одна рука у Хэла была парализована и безжизненно висела вдоль туловища в положении «официант просит на чай». Невролог, живущий во мне, сразу определил это как спинальный паралич Эрба; эта болезнь вызывается растяжением плечевого сплетения во время родов, когда ребенок идет боком и его приходится вытаскивать за руку. Но если одна из рук Хэла была безжизненной и бесполезной, то другая была рукой чемпиона мира. Его атлетизм стал ярким примером того, как сила воли и трудолюбие способны компенсировать дефекты физиологии. Он также напомнил мне другие случаи, которые я видел в клинике Калифорнийского университета: люди с церебральным параличом, которым было мало проку от рук, выучивались писать и играть в шахматы с помощью ног.

Я много фотографировал на «Побережье мускулов», стараясь, чтобы в кадр попало максимальное количество интересных людей и мест, которые они посещают. Моя фотоохота рука об руку шла с другим проектом – написать об этом пляже книгу, описав людей, интересные места, различные сценки и события, имевшие место в 1960-е годы в том странном мире, который назывался «Побережье мускулов».

Получилось бы у меня составить такую книгу, в которой можно было бы смонтировать описания и словесные портреты, перемежающиеся фотографиями, не знаю. Когда я уезжал из Калифорнийского университета, то упаковал все фотографии, сделанные между 1962 и 1965 годами, вместе с записками и зарисовками в большой чемодан. Этому чемодану не суждено было приехать в Нью-Йорк; никто ничего не знал о нем ни в Калифорнийском университете, ни в почтовых отделениях в Лос-Анджелесе или Нью-Йорке. Так я потерял все фото, сделанные в эти годы на побережье, осталось лишь очень небольшое количество. Мне нравится думать, что чемодан этот все еще существует и когда-нибудь объявится.

Джим Хамильтон тоже принадлежал толпе пауэрлифтеров с «Побережья мускулов», но сильно отличался от всех прочих. Густые вьющиеся волосы, курчавые борода и усы почти полностью закрывали его лицо, за исключением кончика носа и смеющихся глубоко посаженных глаз. Он был широк в кости, с бочкообразной грудью и животом фальстафовских размеров; был он одним из лучших на побережье в жиме лежа. Джим хромал: одна нога у него была короче другой, и по всей ее длине шли послеоперационные шрамы. Он объяснил мне, что попал в мотоциклетную аварию, имел множественные переломы и в целом провел в больнице больше года. Тогда ему было всего восемнадцать, и он только что закончил школу. Это было трудное, полное боли и одиночества время, и жизнь могла показаться ему невыносимой, если бы, к удивлению его самого и других, он не открыл в себе талант математика. В школе этот талант не проявился, школу он не любил, но теперь его единственной страстью стали книги по математике и теории игр. Восемнадцать месяцев вынужденной неподвижности, во время которых он перенес с дюжину операций по восстановлению раздробленной ноги, были одновременно периодом необычайной интеллектуальной активности, когда он с невероятной мощью и вновь обретенной свободой вторгся со вселенную математической науки.