Если мягкий отказ, который я выслушал из уст Ричарда Сэлиджа («Я не такой, как ты, но я ценю твою любовь и по-своему тоже тебя люблю»), не обидел меня и не разбил мне сердце, то отвращение, которое выказал в свое время Мел, глубоко ранило меня, лишив всех надежд (как я тогда думал) на жизнь, наполненную любовью. Я погрузился глубоко в себя, в свое отчаяние и принялся искать удовлетворения в наркотических фантазиях и удовольствиях.

Когда я жил в Сан-Франциско, я существовал в некой безобидной двойственности, по выходным меняя белый халат интерна на кожаную одежду и мотоцикл. Теперь же меня влекло к иной, темной и более опасной двойственности. С понедельника по пятницу я посвящал себя пациентам клиники Калифорнийского университета, но по выходным, когда я не уезжал куда-нибудь на мотоцикле, я совершал виртуальные путешествия, загрузившись марихуаной, семенами ипомеи или ЛСД. Это был секрет, которым я ни с кем не делился, о котором не знал никто.

Однажды приятель предложил мне «особый» косяк, хотя и не сказал, что в нем было особого. Несколько нервничая, я сделал затяжку, потом другую, потом с жадностью докурил до конца. С жадностью потому, что этот косяк дал мне то, чего никогда не давала марихуана – роскошные, почти оргазмические ощущения огромной степени интенсивности. Когда я спросил, что это было, приятель сказал – амфетамин.

Я не знал, насколько склонность к наркотикам заложена в человеке и насколько предопределена текущими обстоятельствами или состоянием ума. Все, что я знал, так это то, что с того вечера, когда я выкурил пропитанный амфетамином косяк, я висел на этом крючке целых четыре года. В тисках амфетамина сон невозможен, еда не нужна и все подчинено задаче стимуляции центров мозга, отвечающих за удовольствие.

Именно тогда, когда я боролся с пристрастием к амфетамину – я очень быстро скатился от пропитанной амфетамином марихуаны к метамфетамину, вводимому перорально или внутривенно, – я прочитал об экспериментах Джеймса Оулдса с крысами. Зверькам имплантировали электроды в мозговые центры, отвечавшие за получение удовольствия (прилежащее ядро и прочие подкорковые структуры), и давали возможность самостоятельно стимулировать их с помощью рычага. Крысы жали на рычаг, ни на мгновение не останавливаясь, и умирали от истощения. Когда я нагружался амфетамином, я чувствовал себя таким же беспомощным, как крыса Оулдса. Дозы становились все больше и больше, а частота сердцебиения и уровень кровяного давления поднимались до уровней, почти не совместимых с жизнью. Насытиться было невозможно – всегда было мало! Экстатические переживания, вызываемые амфетамином, были бездумными и самодостаточными – мне не нужны были никто и ничто, чтобы «дополнить» мое удовольствие – оно уже было совершенно полноценным, хотя и совершенно пустым. Все прочие мотивы, цели, интересы и желания исчезали, растворялись в бессодержательности наркотического экстаза.

Я мало думал о том, что происходит с моим телом и, вероятно, моим мозгом. Мне были знакомы некоторые люди на «Побережье мускулов» и пляже Венеции, которые умерли от передозировки амфетамина, и мне действительно повезло, что я не умер ни от сердечного приступа, ни от удара. Я одновременно и понимал, и не понимал, что играю со смертью.

В понедельник я возвращался на работу – разбитый и слабый, – но никто, я думаю, даже не подозревал, что выходные я провел либо в межзвездном пространстве, либо в шкуре крысы, которую пытали электрическим током. Когда меня спрашивали, как я провел уикенд, я отвечал, что я «отсутствовал»; где и в каком смысле я «отсутствовал», люди не спрашивали.

К этому времени у меня было две публикации в неврологических журналах, но я надеялся на нечто большее – выставку в рамках предстоящего ежегодного конгресса Американской академии неврологии.

С помощью своего приятеля, изумительного фотографа Тома Долана, работавшего в нашем отделении и разделявшего мой интерес к биологии моря и беспозвоночным, я на время оставил фотографирование пейзажей американского Запада и обратился к внутренним пейзажам невропатологии. Мы напряженно работали, стараясь сделать максимально качественные снимки, передающие микроскопический облик полуразрушенных аксонов у больных, страдающих от болезни Халлервордена – Шпатца, у крыс, ставших жертвами недостатка витамина Е, и у мышей, которых подвергли воздействию ИДПН. Мы перенесли эти изображения на слайды «кодакхром», соорудили подсветку и создали подписи к каждой фотографии. Потребовалось несколько месяцев, чтобы свести все воедино, наладить и приготовить к демонстрации во время весеннего 1965 года конгресса ААН в Кливленде. Наша выставка произвела фурор, как я и надеялся. Обычно робкий и зажатый, я неожиданно увидел себя в центре всеобщего внимания: вот я увлекаю людей к своей выставке и разглагольствую об особой красоте и привлекательности трех обнаруженных мной типов аксональной дистрофии, столь различных клинически и топографически, но столь похожих на уровне индивидуальных аксонов и клеток.

Этой выставкой я представил себя неврологическому сообществу США, как бы говоря: «Вот он я! Посмотрите, что я могу». Нечто подобное было тогда, когда я, четыре года назад, установив на «Побережье мускулов» новый рекорд в жиме из положения сидя, представился сообществу пауэрлифтеров.

Я боялся, что после окончания аспирантуры в июне 1965 года я останусь без работы. Но моя выставка материалов по аксональной дистрофии стала причиной того, что на меня посыпались предложения о работе со всех концов США. Из них два предложения были очень ценны; оба – из Нью-Йорка: одно от Коэна и Олмстеда из Колумбийского университета и второе от Роберта Терри, авторитетнейшего невропатолога из Медицинского колледжа Альберта Эйнштейна. Я был покорен новаторской работой Терри, когда он в 1964 году представил в Колумбийском университете свои последние, сделанные с помощью электронного микроскопа открытия в сфере изучения болезни Альцгеймера; в то время мой интерес был главным образом связан с дегенеративными заболеваниями нервной системы – проявляются ли они в молодом возрасте, как в случае с болезнью Халлервордена – Шпатца, или в старости, когда речь идет о болезни Альцгеймера.

Наверное, я мог бы остаться в Калифорнийском университете и жить в своем маленьком домике в Каньоне Топанга, но мне нужно было двигаться вперед, и, что важно, именно в Нью-Йорк. Я чувствовал, что мне слишком хорошо в Калифорнии, что я привык к беззаботной и достаточно неряшливой жизни – не говоря уже и о углубляющейся зависимости от наркотиков. Я понял: мне нужно переехать туда, где кипит реальная, тяжелая жизнь, где я смогу полностью отдать себя работе и, не исключено, найду свое «я», обрету собственный голос. Несмотря на интерес к аксональной дистрофии – поле, принадлежавшее Коэну и Олмстеду, – я хотел заняться чем-то другим, попытаться каким-то особым, интимным способом связать невропатологию и нейрохимию. Колледж Эйнштейна и был местом, где я мог заняться интердисциплинарными исследованиями, и именно в этих двух областях, которые здесь были сведены вместе благодаря гению Сола Кори. Я принял предложение колледжа Альберта Эйнштейна[26].