Мы наслаждались компанией друг друга ровно год – год моей интернатуры в больнице Маунт-Цион. На выходные мы с Мелом уезжали на мотоцикле за город, жили в палатке, купались в прудах и озерах, а иногда боролись. В эти моменты меня била дрожь, явно эротической природы; то же самое, вероятно, испытывал и Мел. Эротикой были пронизаны сами прикосновения наших тел, хотя в них не было открыто выраженной сексуальности. Да и сторонний наблюдатель не увидел бы в наших прикосновениях ничего, кроме чисто спортивного контакта двух молодых тел, увлеченных борьбой. Оба мы гордились брюшными прессами и тем, что каждый мог легко из положения лежа поднимать прямые ноги более сотни раз подряд. Когда я это делал, Мел садился на меня верхом и, забавляясь, каждый раз, когда я поднимал ноги, слегка тыкал мне в пресс кулаком. Я поступал так же.

Это приводило меня в волнение. Думаю, Мела тоже. Он обычно предлагал «Давай бороться» или «Давай прокачаем пресс», но это не было явно выраженным эротическим призывом. Мы могли бороться или работать над мышцами пресса и одновременно получать удовольствие. Пока наши отношения не пошли дальше.

Я понимал, что Мел чувствует, хотя полностью и не осознает этого, страх перед сексуальным контактом с другим мужчиной. Но я предполагал, что он испытывает ко мне особую привязанность, которая могла бы помочь ему преодолеть этот страх. Я также понимал, что должен двигаться вперед очень осторожно и мягко.

Наши идиллические взаимоотношения, наш невинный «медовый месяц», во время которого мы наслаждались настоящим и совсем не думали о будущем, длился целый год, но, по мере того как приближалось лето 1962 года, нам нужно было начать что-то планировать.

Морская служба Мела подходила к концу – мой приятель отправился на службу прямо со школьной скамьи и теперь думал о колледже. Я же должен был отправиться в Лос-Анджелес в аспирантуру при Калифорнийском университете, а потому мы с Мелом решили снять общую квартиру в калифорнийской Венеции – поближе к местному пляжу и спортивному залу на «Побережье мускулов», где мы могли бы тренироваться. Я помог Мелу заполнить документы для поступления в колледж Санта-Моники и купил ему подержанный «БМВ», близнеца собственного мотоцикла. Ему, правда, не нравилось получать от меня денежные подарки, а потому он нашел работу на ковровой фабрике, совсем недалеко от нашего дома.

Квартира была маленькая – студия и кухонька. У нас с Мелом были отдельные кровати, а остаток площади квартиры был заполнен книгами, постоянно растущими в количестве журналами и моими рукописями. У Мела же было совсем немного вещей.

Как хорошо бывало утром: мы вместе завтракали и пили кофе, а потом каждый шел своей дорогой на работу – Мел на ковровую фабрику, я в Калифорнийский университет. После работы мы отправлялись в спортзал на «Побережье мускулов», а потом на пляж, в «Кафе Сида», где собирались все наши мускулистые знакомые. Раз в неделю мы ходили в кино, и раза два в неделю Мел самостоятельно выезжал на мотопрогулку.

Напряженными были вечера: я не мог сконцентрироваться, потому что остро, даже слишком остро ощущал физическое присутствие Мела, и не в последнюю очередь – его зверино-мужской запах, который я так любил. Мелу нравился массаж, и часто, лежа обнаженным на кровати, он просил меня помассировать ему спину. Я обычно садился на него верхом, в своих тренировочных шортах, и лил ему на спину масло, приготавливаемое из говяжьей ножки – то самое, с помощью которого мы придавали особую мягкость и эластичность нашему байкерскому наряду; потом я медленно массировал его мощные, отлично оформленные мышцы спины. Мел, расслабившись, отдавался движениям моих рук. Мне же это нравилось настолько, что часто я бывал на грани оргазма. И все было бы хорошо, если бы я на этой грани оставался – можно притвориться, что не происходит ничего необычного, и все! Но однажды я не сдержался: мгновение, и вся спина Мела оказалась покрыта моим семенем. Когда это произошло, он напрягся, потом встал и без слов прошел в душ.

Остаток вечера мы не разговаривали; было ясно, что я зашел слишком далеко. Мне неожиданно вспомнились слова матери, а также то, что инициалы ее полного имени складывались в имя «Мел» – Мьюриэл Элси Ландау[24].

На следующее утро Мел, с напряжением в голосе, сообщил, что собирается найти себе другое жилище и переехать. Я ничего не сказал, но почувствовал, как к моим глазам подступают слезы. Незадолго до этого, во время одной из наших вечерних прогулок на мотоциклах, Мел говорил, что встретил молодую женщину (не такую уж и молодую, в сущности, – у нее было двое детей-тинейджеров), которая пригласила его жить в ее доме. Ради нашей дружбы он тогда отказался от этого предложения, но теперь, как он полагал, ему следовало уйти. Хотя он и надеется, что мы останемся «добрыми друзьями».

С этой женщиной я не встречался, но чувствовал, что она «украла» у меня Мела. Лет десять спустя, думая о Ричарде, я недоумевал: неужели такова моя судьба, что мне всегда выпадает влюбляться в «нормальных» мужчин?

Когда Мел переехал, я почувствовал себя отвергнутым и страшно одиноким и именно в эту пору, в целях компенсации, обратился к наркотикам. Я снял небольшой домик в каньоне Топанга, одиноко стоящий на холме возле незаасфальтированной дороги; здесь я принял решение больше не жить ни с кем и никогда[25].

В общем и целом, мы с Мелом поддерживали отношения лет пятнадцать, хотя в нашей дружбе всегда ощущались некие беспокоящие обоих нас подводные течения; Мела они беспокоили, наверное, даже в большей степени, поскольку он явно ощущал себя не в своей тарелке по поводу своей сексуальности и явно тяготел к физическому контакту со мной; я же, во всем что касается секса, оставил в отношении Мела все свои надежды и иллюзии.

Последняя наша встреча была не менее двусмысленной. В 1978 году я приехал в Сан-Франциско, куда из Орегона приехал и Мел. Он странным и неестественным для себя образом нервничал и настоял, чтобы мы вместе пошли в баню. Я прежде никогда там не бывал; бани в Сан-Франциско, где встречаются геи, – не для меня. Когда мы разделись, я увидел, что кожа Мела, всегда безупречно-белая, была покрыта пятнами цвета кофе с молоком.

– Да, – сказал Мел. – Это нейрофиброматоз. У моего брата было то же самое. Я подумал, тебе стоит посмотреть.

Я обнял Мела и заплакал. Подумал про Ричарда Сэлиджа, который показал мне свою лимфосаркому. Неужели мужчины, которых я люблю, обречены страдать от таких ужасных заболеваний? Выходя из бани, мы попрощались, достаточно формально пожав друг другу руки. С тех пор мы не виделись и не писали друг другу.

Во время нашего «медового месяца» я мечтал, что мы всю жизнь проживем вместе, до самой глубокой, счастливой старости (в ту пору мне было двадцать восемь). Теперь мне восемьдесят. И я пытаюсь написать нечто вроде автобиографии. Я думаю о Меле, о тех днях, полных лирической невинности. Жив ли он? Нейрофиброматоз, иначе болезнь Реклингхаузена, – непредсказуемый зверь. Интересно, а если он прочитает то, что я сейчас написал, не будет ли он с большей теплотой вспоминать этот странный и сложный период нашей юности?