чужаков. Где-то здесь пролегала граница между королевством Благого Двора и владениями Оберона, и в любой момент могли появиться приграничники, охраняющие территорию. Заметив опального принца, да еще и фаворита Темнейшей Королевы, благие не упустили бы возможности пленить его и поглумиться.

Пройдя еще немного, Робин безошибочно понял, что очутился во владениях лесных фэйри — птицы тут пели звонче, цветы росли бурно и бестолково, а деревья сами выбирали форму ствола и кроны, будто соревнуясь с соседями в творческом проявлении. Пак присел на искривленный ствол березы — отдохнуть и настроиться на разговор с отцом.

Робин не мог понять, за что Оберон не выносит его, по всему выходило, что за многое. За то, что при первой же размолвке с Титанией, бегал к ней и рассказывал, что болтают о той придворные и сам король. За то, что с детства носился с паками и дерриками. Лесные шаловливые духи, часто рогатые и козлоногие, набрался их энергий и сам стал паком. За то, что последовал за Темнейшей Королевой, едва она поманила, презрев, что сын и наследник. За то, что увидев отца без фэйрийского морока, не смог сдержать крика.

Юноша встал, поклоном поблагодарив дерево за отдых, и снова невесомо побежал в сторону виднеющегося за развесистыми кронами королевского замка. Но чем ближе подступали его зеленые, увитые плющом стены, тем меньше становилась решимость. Постепенно Робин перешел на шаг.

Вход в тронный зал охранял смутно знакомый стражник, окинувший беглого принца сумрачным подозрительным взглядом.

— Вызывали? — спросил он, будто ленясь разомкнуть губы.

— Я домой, — ответил Робин, слегка сутулясь — вдруг сочтут за раскаянье.

Стражник слегка приподнял лезвие серебряной алебарды — едва проскочить. Робин прошел в двери, наконец-то выпрямился и смог оглядеться.

«Может, нет его? — мелькнула у Робина пораженческая мысль. — На охоту уехал или к любовнице?»

Но в душе он понимал — для охоты не сезон, а возлюбленных король всегда стремился держать поближе к себе, все равно надолго они не задерживались. Пак сделал несколько шагов по залу, издалека увидя фигуру отца. Оберон сидел на троне, положив подбородок на ладонь, и осматривал приближенных. Придворные жались к стенам, будто готовые в любой момент бежать, кто, стремясь выполнить приказ, а кто в ужасе от очередной идеи короля-самодура.

— Чего надо? — поприветствовал король сына.

— Поговорить, — негромко сказал Робин, думая, не поклониться ли? — Матушки нет?

— Мачеха твоя, — выделил голосом Оберон, — сюда носа не кажет, и тебе о том прекрасно известно.

Робин понял — поклоны тут никому не нужны и не помогут. Он медленно приблизился к трону — до отца было рукой подать, но бесконечно далеко — и присел на среднюю ступеньку, боясь посмотреть королю в лицо. Вместо этого пак скользил глазами по его тонким нервным пальцам в кольцах, по пушистому меху плаща, по тончайшей кольчуге, защищающей тело... Все же не удержавшись, Робин поднял взгляд и, в который раз, невольно залюбовался. Оберон был прекрасен – темные, глубоко посаженные глаза, тонкий профиль, девичьи губы. Хотелось поверить, как в оставленном столетия назад детстве, что он — принц, что любим и что все хорошо.

— Можно мне пару стражников с собой забрать? — спросил Робин негромко. — Или больше, как позволишь.

Оберон усмехнулся.

— Бросила тебя, значит, защитница твоя? А тебе охрана понадобилась?

Робин попытался проглотить вставший в горле комок

— Не бросила... — он замолчал, боясь, что сорвется голос. – Заколдована. А охрана не мне, а в школу.

— Лю-юдям? — протянул Оберон, слегка приподнимаясь и снова опускаясь на трон.

Он помолчал немного, брезгливо кривя губы, и буднично закончил:

— Вон пошел.

Робин шевельнулся встать, но остался сидеть на ступеньке у ног отца.

«Ты пожалей отца, пожалей...», — откуда пришел голос, чей он был? Никогда не виданной матери или свой собственный — не разобрать. Робин знал — придворные до сих пор о том шушукались, что прежняя лесная принцесса унеслась из дворца, едва увидев младенца, и будущего короля растили слуги. Учили магии неподатливый в смертного отца разум. Это для людей отец Оберона — великий властитель, для мира фэйри же — вошь на палочке.

Оберон горделиво восседал на троне — статный воин, прекрасный наездник, умелый любовник, только это все ложь. Лишь лицо его было истинно, все же, что ниже шеи — скрюченное паукообразное тельце, искривленные руки и ноги — надежно скрывалось под фэйрийским мороком.

— Прости, — пробормотал Робин, сам не зная за что.

Любовь к Темнейшей Королеве готова была пересилить и боль от несправедливости, и обиду на отца. Оберон хмуро смотрел в сторону.

— Благой Двор нападает на нас, — негромко сказал Робин.

— На нас? — Оберон уставился на сына с нескрываемым презрением. — Что-то я не вижу во дворе их могучей гвардии.

— На школу. — Робин осмелел, как приговоренный на последнем шаге перед виселицей, терять было уже нечего — На людей.

— Для тебя, значит, человеческая кровь ближе чем моя, — уточнил «батюшка» откидываясь на спинку высокого трона. — Что ж, я всегда это видел.

— Светлейший Король преследует одну девушку, ты не можешь не знать! — почти выкрикнул Робин. — Она дорога мне!

Оберон сжал губы в нитку.

— Я знаю. Поэтому и не вмешиваюсь. А вот знаешь ли ты… — он соблаговолил перевести на спального сына тусклый взгляд, — почему мы сохраняем независимость между Благим и Неблагим Двором? Почему я имею все это…

Оберон обвел рукой стены дворца.

— И почему мачеха твоя Титания держит свиту и собственный двор, а не пляшет в цепях, услаждая взор Светлейшего Короля. — Оберон замолк на мгновение и продолжил нотации. — Потому что правителю известно — мы никогда не поможем его врагам. А чтобы темное племя не разграбило нас, мы не поддерживаем и Благой Двор. Мы — нейтралитет!

Робин понял, что пора уходить. На что он надеялся на самом деле? Словно и не знал, что так будет. Он шагнул вниз со ступеней...

— А если обманом кого уведешь из стражи, — скрипнул Оберон в спину сыну, — то на людей твоих уже не один Благой Двор нападет, а и лесной народ. Ты еще не видел, какой я в гневе.

«Видел!» — хотелось крикнуть, но Робин промолчал. Его тошнило уже от присутствия отца, а больше всего — от собственной глупости.

— Можешь