Как только начинаю думать об этом, осознаю, что пить хочется все сильнее, настолько, что в горле пересыхает.

Сглатываю.

Азат, до этого спокойно и как-то медитативно гладящий мою спину, замечает это.

— Пить хочешь?

— Да.

— Сейчас… Тут, немного дальше, есть подземный ручей, не должен пересохнуть… Я наберу воды.

Мысль, что он сейчас опять уйдет, ужасна, продирает дрожью по телу, но я не повторяю недавнюю глупую сцену.

И, сжавшись, спокойно встаю, позволяя Азату подняться.

— Храбрая девочка, — тихо говорит он, берет с сундука ковшик, затем подходит ко мне и, приподняв за подбородок, мягко целует.

И я опять позволяю, не сопротивляюсь. Поцелуй обжигает сладостью и одновременно горечью. Так странно. Так… Непонятно.

— Не бойся, я очень скоро, — оторвавшись от меня, Азат проводит большим пальцем по нижней губе, смотрит внимательно и, поколебавшись, выходит из пещеры.

А я смотрю ему вслед… И думаю не об опасности, которой мы тут подвергаемся, а о том, почему мне приятны его поцелуи. И что изменилось за каких-то полчаса…

Странный способ забыться, отключиться от ужасной реальности. Как психолог, хоть и будущий, я понимаю эти механизмы. Они довольно интересны.

Если, конечно, не испытываешь их на себе…

Азат возвращается и в самом деле быстро.

Приносит полный ковшик вкусной, ледяной воды.

— Вот, пей, но по чуть-чуть, она тут с ледника прямо.

Я пью, а Азат смотрит на меня и улыбается.

— Хорошо, что вода есть. Надо посмотреть, что там с дошиком, который мы сюда таскали с братьями.

— Дошик? — не понимаю я.

— Да… Это… Такая лапша быстрого приготовления… У вас нет, что ли?

— Эмм… Есть, наверно… — я припоминаю давно виденную рекламу, — просто мама никогда… И в маркете я не видела…

— Какая ты… Европейка, — белозубо улыбается Азат, — а мы с братьями покупали специально сюда. Сначала консервы тут были, да заготовки бабушкины… Но они столько не стоят, точно, да и не очень удобно. А дошик — заварил водой кипяченой — и все.

Я только киваю. Разумно. Вообще, судя по обстановке и по подготовке, мальчишки были очень продуманные.

Азат, между тем, начинает рыться в сундуке.

— О, пять пачек! — усмехается, — это на тот случай, если спасатели будут долго разбирать завал.

Я, до этого спокойно разглядывающая стены пещеры, при его словах снова думаю о нашем шатком положении и, зябко вздрогнув, присаживаюсь на пыльный мат.

Он уже, собственно, не такой пыльный. Мы его своей одеждой обтерли.

— Эй, — Азат, бросив яркие пачки с лапшой, подсаживается рядом, обхватывает за плечи, — ты чего? Вообще не думай! Нас вытащат!

— Да, конечно… — послушно соглашаюсь я, — конечно…

— Давай лучше приляг, — Азат снимает с себя куртку, сворачивает и кладет в изголовье мата, — уже темнеет, наверно. Чего волноваться впустую? А, когда за нами придут, я тебя разбужу…

Я ложусь на мат, голова кажется тяжелой и гулкой. Наверно, и правда, лучше полежать… Просто полежать, я, конечно, не усну…

Азат опять роется в сундуке, а я смотрю на его мощную спину, обтянутую простой белой футболкой. Ему идет. Кожа смуглая, футболка кажется белоснежной…

Красивый… Зачем ему все это?

В его слова про внезапно пробудившуюся страсть не верится.

Я — не из тех, кто может в мужчине чувства вызвать… По крайней мере, ничего подобного раньше не было.

И, когда в школе училась, и потом… Конечно, родители строго контролировали, да мне бы и самой никогда в голову не пришло… Это неправильно, это неловко…

Но взгляды-то я бы точно заметила. Если б они были.

Но не было.

Здесь точно что-то другое. Точно.

Азат достает из сундука сложенный плед, осматривает его, косится на меня и идет к выходу из пещеры.

Слышу, как он встряхивает пыльную ткань там, затем возвращается и укрывает меня. Неожиданно понимаю, что все это время непроизвольно дрожала. И только теперь, укрытая плотной материей, очень похожей на изделие домашнего труда, что-то вроде пэчворка, чуть-чуть расслабляюсь.

— Закрывай глаза, сладкая, — тихо говорит Азат, — а, когда проснешься, мы уже будем снаружи.

И такая уверенность в его голосе, что я и в самом деле закрываю глаза.

И, незаметно для себя, засыпаю…

— Слушай, а тебе какая музыка нравится? Ну, из ваших?

— Из наших?

— Да, европейских.

— Не знаю… — задумываюсь, а что мне в самом деле нравится? И не могу припомнить ничего, кроме совершенно классических вещей, который на слуху. — Я, честно говоря, не слушаю. Привыкла к тишине. Я даже наушники шумоподавляющие надевала, когда уроки делала, чтоб звуков лишних не слышать…

— Но ты красиво двигалась там, в клубе.

— А… Это случайность…

В разговоре возникает пауза, потому что я опять краснею, припоминая, как танцевала в клубе, забывая обо всем, кроме музыки. И его волчьего взгляда из темноты зала.

Азат, наверно, тоже вспоминает этот момент, потому что смотрит на меня похоже. Так же, как и тогда, жадно и жарко.

— Как ты думаешь, долго еще? — торопливо прерываю я эту чувственную пытку, перевожу разговор в другое, более волнующее русло. Вернее, оно должно быть более волнующим, но…

Но не хочу сейчас даже думать о происходящем между нами.

И вообще, такой странный выверт сознания…

Я бы должна испытывать постоянный страх, опасность, может, уныние… Но рядом с Азатом мое постоянное чувство — неловкость и странное томление в груди.

Ловлю себя на том, что постоянно смотрю на него, хотя, наверно, в этом как раз ничего особенного: нас тут двое, на кого мне еще смотреть?

Но я не просто смотрю.

Я словно… Любуюсь? У него темные глаза, такие темные, что в них даже огни свечей не отражаются. И кажется, что там глубина невозможная.

У него красивая борода, недлинная, ухоженная даже сейчас, спустя сутки нашего сидения тут. И губы у него… Ох…

Засматриваюсь и тут же одергиваю себя.

Глупая, такая ты глупая, Нэй! Не о том думаешь! Не о том!

— Скоро, сладкая, конечно, скоро, — успокаивает меня Азат, встает с пола, на который перетащил один из матов, до этого покрывавших импровизированную лежанку, обнимает меня.

И я уже не противлюсь. Давно не противлюсь. Его объятия — единственное, что сейчас есть у меня хорошего. Единственная моя опора, чтоб не скатиться в безумие отчаяния.