что их лишают естественных и законных прав; восемнадцатый век <в этом отношении> лишь возобновил долгую традицию, уничтоженную за полвека царствования Людовика XIV. Только в XIX веке Франция стала смотреть на себя – и рассматриваться другими – как, по преимуществу, страна Просвещения и свободы; но те люди XVIII века, чья слава столь много способствовала Франции в создании этой репутации, считали таковой Англию. К тому же до XVII века западная культура составляла единое целое; вплоть до царствования Людовика XIV никто и не помышлял кроить ее на нации. «Вечная Франция» – вещь совсем недавней выделки.

«Вечная Германия»

«Вечная Германия» – изделие почти столь же новое. До Фридриха II Прусского мы не найдем ни в каком из периодов истории Германии ни одного характера из тех, какие сегодня, в 1939 году, внушают к ней ненависть и отвращение. Не найдем ни склонности повелевать и повиноваться на абсолютистский манер, ни стремления владычествовать над миром средствами вооруженного устрашения. Ничего подобного не было, пока Пруссия не обзавелась постоянной армией. Можно даже сказать, что Германию, так теснящую нас теперь, постепенно создала Франция. Ришелье и Людовик XIV стали образцами для Фридриха II. Наполеон, столь безумно уничтожив остатки Священной Римской империи, пробудил своими завоеваниями и гнетом немецкий национализм. Наполеон III своей неудачной агрессией 1870 года поднял Германию до первого ряда великих держав. Германский романтизм, одним из аспектов которого является поклонение силе – и которому отчасти наследует Гитлер, этот вагнерианец, – сложился в эпоху, когда все силы страны были напряжены, чтобы вырваться из-под наполеоновского ига; в XVIII веке этого еще не было и следа. Если есть в мире мыслитель, проникнутый духом, на который Франция заявляет права, это все-таки Кант.

Однако за невозможностью найти ни в Средних веках, ни во временах менее отдаленных предтеч Германии гитлеровской те, кто верит в «вечную Германию», одним махом перепрыгивают, как и сам Гитлер, через две тысячи лет, цитируя Цезаря и Тацита.

Гитлеризм и немцы

Расистское предубеждение, которого эти люди, впрочем, и не скрывают, не дает им видеть абсолютно ясную истину: то, что напоминало гитлеровскую Германию две тысячи лет назад, это Рим. Между племенами, описанными у Цезаря и Тацита, и нынешними немцами нет никакого сходства. Его хотят найти в том факте, что эти племена были воинственны. Но это общее свойство всех примитивных народов – свободных и в той или иной степени кочевых. Гитлер и его подручные любят не войну; они любят господство и только и мечтают о мире – о таком мире, конечно, который был бы полностью подчинен их воле, – как мечтал об этом и Древний Рим.

Часто цитируют строки Цезаря: «Чем более опустошает известная община соседние земли и чем обширнее пустыни, ее окружающие, тем больше для нее славы. Истинная доблесть в глазах германцев в том и состоит, чтобы соседи, изгнанные из своих земель, уходили дальше и чтобы никто не осмеливался селиться поблизости от них; вместе с тем они полагают, что они будут находиться в большей безопасности, если будут устранять повод для страха перед неожиданными набегами».20 Перед нами обыкновение племен, высоко ставящих независимость и воинскую славу, но отнюдь не господство. Они прогоняли опасных соседей; Рим отнимал у них оружие и порабощал; при таком выборе кто не предпочел бы иметь соседями германцев?21 Тем более что в этих лесах, перемежающихся с возделанными участками, миграция не могла быть трагедией, кроме каких-то случайных обстоятельств.

У Тацита хорошо показано, откуда восприняли германцы этот вкус к войне. Он выработался оттого, что они презирали труд. Эта черта роднит их с испанцами, но не с современными немцами, чья способность к индустриальному соперничеству нашего времени коренится в их любви к упорному, методичному и сознательному труду. Они имеют, – пишет Тацит, – «рослые тела, способные только к кратковременному усилию; вместе с тем им не хватает терпения, чтобы упорно и напряженно трудиться. (…) И гораздо труднее убедить их распахать поле и ждать целый год урожая, чем склонить сразиться с врагом и претерпеть раны; больше того, по их представлениям, пόтом добывать то, что может быть приобретено кровью, – леность и малодушие. Когда они не ведут войн, то много охотятся, а еще больше проводят время в полнейшей праздности, предаваясь сну и чревоугодию, и самые храбрые и воинственные из них, не неся никаких обязанностей, препоручают заботы о жилище, домашнем хозяйстве и пашне женщинам, старикам и наиболее слабосильным из домочадцев, тогда как сами погрязают в бездействии, на своем примере показывая поразительную противоречивость природы, ибо те же люди так любят безделье и так ненавидят покой».22

При этом вкусе к войне некоторые из германцев заботились, однако, о справедливости, если верить Тациту. Пример – хавки, бывшие, правда, союзниками римлян. «Эти раскинувшиеся на столь непомерном пространстве земли хавки не просто занимают, но плотно заселяют; среди германцев это самый выдающийся народ, предпочитающий оберегать свое могущество, опираясь только на справедливость. Свободные от жадности и жестокости, невозмутимые и погруженные в собственные дела, они не затевают войн и никого не разоряют грабежом и разбоем. И первейшее доказательство их доблести и мощи – то, что, будучи сильнее других, они не пользуются этим для совершения несправедливостей».23

Сильнее всего поражает Тацита у германцев именно то, что более всего отдаляет их от современных им римских подданных и граждан, как и от немцев 1939 года: то, что они были свободными. «Но и цари не обладают у них безграничным и безраздельным могуществом, и вожди начальствуют над ними, скорее увлекая примером, чем властью; если они решительны, если выдаются достоинствами, если сражаются всегда впереди, они правят восхищением, которое вызывают. Впрочем, ни карать смертью, ни налагать оковы, ни даже подвергать бичеванию не дозволено никому, кроме жрецов, да и они делают это как бы не в наказание и не по распоряжению вождя, а якобы по повелению бога, который, как они верят, присутствует среди сражающихся».24 «О делах менее важных совещаются их старейшины, о более значительных – все; впрочем, старейшины заранее обсуждают и такие дела, решение которых принадлежит только народу. (…) Царь и старейшины выслушиваются в зависимости от их возраста, знатности, боевой славы, красноречия; они обладают скорее авторитетом, чтобы убеждать, чем властью приказывать».25 Здесь отсутствуют принудительно взимаемые подати. «У их общин существует обычай, чтобы каждый добровольно уделял вождям кое-что от своего скота и плодов земных, и это, принимаемое теми как дань уважения, служит также для удовлетворения их нужд».26 Даже рабы у них почти свободны.