– И то кверно, – согласилась Квака. – А я на двор пойду, квомаров с мухвами пошамкваю.

– Пойди, пойди. Толькво под ногвами не путвайся, – молвит ей Василиса-лягушка.

Надулась Квака, брюхо бледное выставила, но ничего не сказала – не время сейчас отношения выяснять. Вышла во двор, в лужу широкую забралась и принялась комаров языком шлепать. А сама на окно поглядывает, что-то там Василиса делает.

А Василиса тем временем в прелестницу преобразилась, шкурку лягушечью в сторонку отбросила да за работу принялась. Перво-наперво к окну подошла, в который луна полная заглядывала. Ухватила она лучик один, на себя потянула. Изогнулся лучик, дернулся, а Василиса тянет-потянет его. Потом на веретено намотала, крутнула. Вертится веретено, по столу волчком гуляет, нитку лунную на себя наматывает. А тут уж и второе веретено рядом скачет, и третье, и четвертое. И на каждом из них свой лучик-ниточка: один ярче и светлее, другой потемнее, с тенями, третий с блестками звездными, а четвертый и вовсе невесомый, почти прозрачный. Вертятся веретена, от ниток распухают. А Квака внизу сидит, от злобы лютой да от зависти лопается, комарами-мухами плюется. Андрон же к щелочки дверной потайной припал, глаз отвесть не может – отродясь такого чуда не видывал!

Но то ли еще будет!

Смотали веретена нитки лунные, на стол легли клубками. Василиса тут как тут: нити пальчиками подхватила, подкинула, ручками повела, так нити рядами укладываться начали, в материю сверкающую сплетаться.

Растет материя чудесная прямо на глазах, как очи бесстыжие Андроновы, может, чуть быстрее. Вот уж и готова ткань невесомая, дивная. Василиса кроить ее взмахами рук взялась: пальчиками водит, на полосы нужные рассекает. Ткань кусок к куску ложится, как надо, нитями сшивается, вот и рубаха на стол легла, а за ней и штаны. А тут и кафтана черед пришел. А как и тот на стол лег, Василиса света звездного разноцветного с неба похватала, узоры пышные на кафтане им выложила.

Захлопнул рот Андрон, а Василиса уж опять лягушкой обернулась. Толкнула она дверь, Андрону в лоб заехала, посторонила и по лестнице вниз запрыгала, будто препятствия никакого не приметила.

Сидит Андрон на верхней ступеньке, шишку свежую на лбу трет, а Василиса-лягушка до Кваки доскакала и донимать взялась:

– Принимай работву да галочкву ставь!

Квака настолько зла была, что даже проверять не стала, так договор галочкой подмахнула. Василиса бумагу важную спрятала и в кусты.

Воротилась Квака наверх так толком и не поевши – злющая-презлющая, пуще прежнего, а тут и Андрон под руку:

– Да будет вам, государыня: одежа – не пирог какой, да и не царское энто дело, тряпки шить да булки месить! – а сам в бороду скалится, морду воротит, чтоб, значит, Квака ничего не заметила.

– Пошел прочь! – квакнула на него лягушка-Кощеевна.

Андрон выскочил на лестницу, дверь за собой прихлопнул и ну смехом давиться. А Квака вещи со стола скинула и лапками топтать их принялась, да только ничего не делается вещам тем – хоть бы пылинка одна пристала. Ясное дело, какая пыль к свету чистому пристать может!

Почитай, до самой зари бушевала Квака, притомилась. Плюнула она на Василисино рукоделие, за печку забралась и спать завалилась, только не идет сон, так нервы у ей разгулялись. А тут еще колдовство ее сонное закончилось, завозился Иван Царевич, ноги с печки спустил, в сапоги ими метит, попасть никак спросонья не может и ругается почем зря. Так и не сомкнула Квака глаз в ту ночь. Сидит и понять не может, и чего ради так разошлась, чего бесилась? Непонятно…

Царь Антип, как ни свет ни заря глаза продрал, так сразу в троне угнездился и бояр кликнул. Собрались бояре сонные, нечесаные, злые – ни умыться, ни перекусить не успели. А царь Антип уж одёжи дожидается. Любопытно ему до крайности, чего невестки натворить за ночь успели.

Вновь собрались в зале сыновья, а при них и невесты встали, очи потупили. Одна лягушка опять рот разевает, царя-батюшку глазами ест.

Первым царь Антип удостоил подарок сына старшего Козьмы. Уж на что всякого царь-батюшка повидал на своем веку, но такого ему никогда еще видеть не приходилось: рубаха – не рубаха, мешок – не мешок. Весь (вся, всё – не знает даже, как правильно молвить) в пятнах жженных да белесых с блеском. Рукава широкие, будто на диво заморское – слона, а по длине, так и вовсе на макаку какую долгорукую. О штанах и вовсе царь Антип промолчал – энто ж на кого сшито, вернее, сметано ниткой суровой, и не разберешь сразу.

– Чегось это? – спрашивает царь у Козьмы, в сомнении крайним щупая ткань грубую.

– Одежа новомодная, отец! – не растерялся Козьма, штанами встряхивая. – А что широкие, так зато свободно, не жмет нигде. И ветер в них гуляет, шоб, значит, не жарко было.

– А стежок почему широкий такой, словно эта… как ее… перфодрация какая?

– Так ить отдушины энто. Шоб ветер-то заходил и в штанах не задерживался, – охотно поясняет Козьма.

– А чего оно… они… пожженные?

– Расцветка такая. Хакя называется! – Козьма штаны поворачивает, под луч солнечный подставляет, и те жжеными, вытертыми местами блестят. – Вденешься в них и ночью тя не видать. Да ты примерь наперво, царь-отец! – сует Козьма царю-батюшке штаны с рубахою. – Как оденешь, так уж и сымать не захочется – верно говорю. И прочные, и не взопреешь в них.

– Ни-ни! – замахал на него руками царь Антип. – Я те не пугало огородное, ворон пугать да людёв смешить. Во! – воздел он палец к потолку. – Ан верно! Обрядить в него пугало, потому как от ворон спасу нет.

И к следующему сыну повернулся.

А Данила уж свой подарок развернул, рот до ушей.

– Ты чего, Данила, – спрашивает царь Антип, – в своем уме али как?

– А чего такое?

– Да разве энто рубаха? Сеть рыболовная на крупную рыбу – и та мельче. А штаны, так и вовсе срамота одна! В них же ничего не спрячешь, все наружу, как есть. На кой ты мне энту макраму припер? Впрочем, оставь, на рыбалку с ими ходить буду, токма боюсь рыбы со смеху-то передохнут.

– Так ить?.. – расстроился Данила, руки повесив.

– Цыц! – стукнул посохом царь Антип и к Ивану приблизился.

– Ну, Ванька, показывай чего твоя зазноба навертела.

– Вот, – просто сказал Иван Царевич и развернул сверток с одежей.

Ахнул царь Антип от вида одёжи той, покачнулся на месте, а бояре думные с мест своих повскакивали, глаза повыкатили, дивятся – что