отскрипят, угомонятся. Старшие они, а трон – Ивану! Тут уж от недовольства кого хошь разопрет, даже если им трон тот и вовсе не нужон.

Нет, лучше Иван пока с Василисой дорогой помилуется, рыбку в тишине половит…

– Иван! – окликнула Василиса.

– Чегось?

– Дрова надобны. Сходил бы до лесу, а?

– Да что ты, радость моя, – лениво потянулся Иван Царевич, ноги босые в воде поболтав. – Наколдовала бы – и всего делов! Вишь, занят я.

– Ах ты лентяй! Бездельник! Лежебока! – накинулась на мужа Василиса с поварешкой в руке. – Вот я тебе колдону сейчас. А ну, дуй за дровами!

– Дуй, дуй, – вздохнул Иван Царевич, воткнул удило в землю, на поплавок глянул. Плавает поплавок себе преспокойно, не шелохнется. Так вовек ухи не дождешься. – А еще волшебница!

– То дело дурное, не хитрое, – отвечает Василиса, в бока руки уперев. – А ты вот своими руками попробуй дельное чего сотворить, лодырь.

– Не лодырь я, а токма в отпуске! – нехотя воздел себя на ноги Иван Царевич.

– Разумеется. Второй месяц уже.

– А у меня работа вредная, – выкрутился Иван Царевич.

– А ну! – прикрикнула Василиса.

– Да иду я, иду! Покою от тебя никакого нет, – буркнул Иван Царевич под нос, топор из пня выдернул, на плечо вскинул и затопал к леску ближайшему.

«Нет, как же раньше спокойно-то было! Сиди себе сиднем на колокольне… А все равно золотая она у меня, Василиса-то!»

– Постой! – окликнула его Василиса.

– Чего еще? – обернулся Иван Царевич.

– В щечку чмокнуть забыл.

– Да будет тебе, – махнул рукой Иван Царевич. – Возвращаться – дурная примета.

– Ох, не любишь ты меня, – скривила губки Василиса. – Совсем не любишь.

– Ну, будет тебе выдумывать-то! – вздохнул Иван Царевич и назад воротился, жену нежно приобнял, в губы чмокнул раз-другой и уходить вовсе расхотелось. Стоит, налюбоваться на Василису не может.

А та отталкивает Ивана:

– Иди, иди. Вот прилипчивый какой!

И не поймешь этих женщин, что у них на уме. Уходишь – воротись, а вернулся – так чего прилип? Есть в них какая-то загадка неразрешимая.

Вздохнул Иван Царевич, взопревшую на солнцепеке макушку почесал, плечами пожал и зашагал бодрой походкой прочь от речки. Только бы опять не окликнула, а то так и будешь туда-сюда до самого вечера мотаться.

Нет, на этот раз, кажись, обошлось.

А все-таки удачно все вышло, лучше и не придумаешь! И с Квакой противной (ведь не будь жабы этой гнусной, так и с Василисой не встретился бы), и с Кощеем (век теперь помнить будет, как чужих жен воровать!), и со свадьбой тоже…

Ух, какая свадьба была, вы и представить не можете! Три свадьбы к ряду. Неделю, почитай, вся столица гуляла, пила-ела, песни пела да плясом ходила. И не было ей конца и края, пока от хмеля и усталости все не попадали.

Прадед мой, кстати, тоже там был, мед-пиво пил… Чего, мужик, говоришь?.. Ох, и скверный же у тебя язык, чес-слово! Нет, и текло по чем надо и попадало, куда положено. Вру, говоришь? Э-э, не-ет:

Правды наговорил на рублик,

Мож за то дадут мне бублик.

А коль и приврал – то на грошь.

Не верь, коль не хош!

Так-то вот, мужик!..

– …Горынушка, дорогой! Испей еще чуток, а? – Кощей в очередной раз подсунул Змею кубок с дымящимся, исходящим пузырями зельем. – Вкусное-е, м-м!

– Сам пей! – огрызнулся Горыныч, нос воротя. – У меня от твово вкусного внутри ужо все горит и ворочается вот так, – показал он лапами.

– Ну, Змеюшка!

– Нет! Не буду!

– Дык яички-то от него как по маслу выскочат, и будешь ты опять здоровый да веселый.

– Я те чего, Кощей ты противный, курица, что ль, яйцами нестись?

– Горыныч! – сделал суровое лицо Кощей, грохнув кубком об стол. – Пей, тебе говорят!

– Пей, пей, – вздохнул несчастный змей, поднял со стола кубок, к носу среднему поднес, принюхался. – Фи-и, гадость какая! – но спорить с Кощеем не стал, влил зелье в среднюю пасть.

Скатилось зелье камнем в желудок, заурчало в животе, заныло, гул от пуза неприятный пошел, будто движется в нем чего да все выход найти не может.

– Ой! Кольнуло чтой-то… – схватился за живот Горыныч. – Вот тут! – показал он на свой пупок.

– Это хорошо, – довольно потер ручки Кощей. – То яйцо движется.

– Ой! – выпучил глаза Горыныч, прислушиваясь к бурлению в животе.

– Чего такое?

– Кажись, треснуло яйцо!

– Да ну, глупости, – только и отмахнулся Кощей. – Крепкое оно, не должно.

– Да-а, а кому поперек зада, если что, встанет? Тебе, что ль?

– Ничего, выйдет как-нибудь.

– А если нет?

– Так то еще лучше. Всегда при тебе будет, и дуб не нужен боле, и охранять проще простого. Верно?

Надул морды Горыныч, обиженно брови насупил, в стол глядит, а тут дверь распахнулась, и на пороге Языкишна с подносом возникла.

– Обед! Наконец-то! – враз ожил Горыныч.

– Ага, – говорит Языкишна. – Яичницу вот пока сготовила, отведай, гость дорогой, не побрезгуй, – и блюдо огромное с яичницей из пятнадцати яиц перед Горынычем поставила.

Как увидел Горыныч, что на блюде том, так и вовсе худо ему стало. Замутило его пуще прежнего.

– Убери, – говорит, – с глаз моих долой! Видеть их, проклятых, не могу, – застонал и под стол полез.

Вот ведь какая у змея неприятность вышла с яйцами! Да кто ж знал, чем дело-то обернется.

«Ну, карга старая Ягишна, погоди у меня…»