Лерочкин спасатель навел бинокль на мой сарафан. Вышел на мостик, вниз шагнул, а я умотала. Впереди была волейбольная сетка. Молодые родители с ребенком лет трех бросали мяч. Подача стучала на руках, в песке оставались круглые воронки. И я опять начала загоняться, почему они играют, а я смотрю. Я ведь тоже играла с ребенком, как они, совсем недавно… Почему теперь я смотрю, а они играют?

В пляжном баре гуляла свадьба. Тихая смешная свадьба. Шоколадный жених и мулатка-невеста, беременная, с большим животом. Черные гости в белых одеждах вышли сниматься у моря. Пили шампанское и смеялись в камеру. Оператор просил скучковаться. На ветру разлетались галстуки, юбки, фата и белые лепестки. А небо было синее-синее, как мокрый шелк. Облака лежали низко, тяжелыми густыми слоями. Песочек светлый, крем-брюле песочек, под ногами у меня рассыпался. Оператор повернулся, задержал объектив на моем сарафане, решил добавить красное пятно на синюю тревожную картинку.

Навстречу бежала собака. Немецкая овчарка, молодой кобель в потертом ошейнике. Я повернула обратно на всякий случай, мало ли что у чужих овчарок на уме. Он побегал немножко кругами и догнал меня, уткнулся в руку мокрым носом.

– По-русски понимаешь? – я его спросила.

Он уши поставил, сказал, что понимает. Я ему скомандовала «рядом», он пошел у ноги. По всему пляжу за мной тащился. И сетку, и свадьбу, и леску, и старушку мы с ним прошли. Спасатель уже почти спустился, но увидел собаку и снова поднялся. Только шлепанцы захлопали по белым пяткам.

Пес стоял со мной на светофоре, таксистов распугал, подошел к отелю, и, когда разъехались стеклянные двери, эта псина прошмыгнула в фойе.

– Ноу, ноу, – замахал портье.

Я прогоняла этого немца. «Иди, – говорю, – домой, к маме! Отстань от меня. Ищи себе девочку поближе, из хорошей еврейской семьи». Вывожу его за ошейник – он еще и упирается. «Гулять!» – я ему командую, а он носом ко мне в коленки.

Портье испугался, сидел за конторкой, а горничные хохотали. Облокотились на стойку и виляют низкими толстыми попками. Была бы у меня такая низкая задница – я бы застрелилась, а они ничего – хохочут, виляют. Мне тоже стало весело.

Я вошла в номер. Взяла пузатенькую бутылку, налила глоток в серебряный стаканчик. «Прибежит, – я подумала, – никуда не денется. В жизни не расстанется со своим коньячком».

После второго глотка я решила скинуть Лерочке смс. Я еще только собиралась, еще не отправила. «Ты где?» – я набрала. А мне пришло от него: «Где ты?».

Я кинулась к двери. Унюхала Леру как собака. Он подошел – я открыла. Повисла на нем, заревела, зашептала ему какую-то ерунду: «Ты мой, ты мой, – я ревела, – мой Лерочка – и все». «Твой, маленькая, твой», – он меня задушил. Целовал как ненормальный, как будто меня увозили фашисты, все лицо мне облизал, и глаза, и губы, и щеки.

Пес этот уличный опять проскочил в гостиницу и нашел мой номер. Мы не заметили, что он протиснул между нами свою морду. Я его в коридор коленкой выпихнула.

– Так и знал, что за тобой какой-нибудь кобель увяжется. – Лерочка повернул ключ.

Он расстегнул джинсы. В ручку положил мне горячий и твердый… Как назвать?.. Как назвать?!.. Не знаю! Я держала в руке, а Лера сиял, смотрел на меня как мальчишка, у которого есть настоящий пистолет. Он сумасшедший! Для него жить и ебать – одно и то же. И я сумасшедшая, я хотела до дури, чтобы меня! Меня! Меня! Ебал.

Я ему пройти не дала, упала на коленки. Вцепилась, как будто это был мой последний мужчина и мой последний день. Я его сосала, а слезы текли. Откуда слезы, не знаю… Он вытирал, сверху смотрел, как я его в рот забираю, и гладил меня по лицу. За руки взял, я облизываю, а он стонет и руки мои сжимает. Все пальцы до боли измял мне.

Кайф уже пошел по венам, и я терлась, как кошка, у Леры по ногам. Я его отпустила, я хотела увидеть последнюю секунду, я тащилась от этой картинки – его член в его руке. Я тянулась к нему языком, меня снесло, когда он завыл: «Дай мне свой рот!»…

Ненормальная. Да, я маньячка. Странно, что сейчас я все это вспоминаю спокойно. Специально вспоминаю – делаю тест. И нет у меня никаких плотских порывов. И нет возбуждения, которое возникает, когда думаешь о сексе. Что? Что сейчас я чувствую? Ничего. Только маленькую острую дрель, которая сверлила меня где-то под сердцем, я всегда ее слышала даже в отключке. Но ничего, и эта фигня меня скоро отпустит.

Кстати, пес приблудный так и сидел у нас под дверью. Портье махал на него «ноу, ноу», а подойти боялся. Заехал Шимшон, мы сели в машину, и немец побежал за нами. Чего он за мной увязался? Бросили его, что ли? Или потерялся… Я не знаю. Мне все равно, я уже говорила – терпеть не могу рассказы про животных.

Это Шимшон придумал: «Поехали на наше место». Ну надо же, думаю, у них еще есть «наше место». Они называют так столики возле детской площадки за деревьями. В этом парке фонари горят зеленым, солнце за день прогревает каменные скамейки. Садиться на них приятно, попе тепло.

У меня когда-то тоже был такой уголок, в беседке под кленами, мы там прогуливали школу с моей подружкой, с Анечкой. Разводили философию, «в чем смысл жизни, в чем смысл жизни?», она все время у меня спрашивала. Но это было давно, а сейчас мы две коровы и в парке уже не гуляем. Нам некогда. А эти аферисты все еще сидят.

Под столом отирались местные кошки. Лерочка придерживал стаканчики от ветра. Шимшон решил выпить за Советский Союз. Так и сказал:

– За Советский Союз! Пусть мы далеко, но теперь мы снова вместе!

– Включите гимн! – я хохотала.

Они устроили мне миленький допрос. Нет, Лерочка молчал, только шевелил ушками. Озвучку делал Шимшон, выспрашивал, как деревенская бабулька, сколько у меня коней в табуне. Он переглядывался с Лерочкой, шевелил бровями, поджимал губы и «тихо в сторону» бросал: «У нее дом четыреста метров, а ты квартирку, квартирку». Ему попер коньяк, и вечер, и ля-ля, но почему-то он никак не мог поверить, что я наивная Красная Шапочка и никакая не авантюристка.

Я достала из сумки свой российский паспорт.

– Смотрите, – говорю, – вот – штамп из ЗАГСа, вот – прописка, вот – дети. Судимостей нет.

Лерочка взял посмотреть, Шимшон подлил еще и положил мне горячий кусочек.

– И все-таки! – он не мог успокоиться. – Если женщина вот так вот срывается, значит, ей или очень плохо, или очень хорошо?

– Не знаю! – Я была пьяненькая немножко и веселилась. – Это Лера во всем виноват! Его надо ругать! Он запудрил мне мозги!

– Ну вот… – Лера глазки состроил. – Опять во всем евреи виноваты.

– Нет, я все равно не понимаю… – Шимшон откинул кудри со лба и спросил меня: – Я не понимаю, как так можно? Человек нажимает на кнопки… И что?

– Нет, не человек… – Я ему объясняла: – Не человек! Это мы с Лерой нажимали на кнопки.

– Да, – Лера кивнул, – это мы нажимали.