Шимшон подумал минутку, заглянул в мое декольте и замотал головой:

– Нет, я тебе не завидую, – он Лерочке сказал. – Честно. Не завидую. Главное – не влюбляйся.

– Так… – я захотела устроить скандал.

– Все, – Лера улыбнулся как двоечник, – я уже влюбился.

Из кустов вышел немец. Кошки зашипели и попрыгали на деревья. И Лерочка тоже зашипел: «И тут нашшел…». Я кормила немца с руки, Лера морщился.

– Я боюсь собак. – Он отодвинулся. – Я кота своего люблю. У нас была собака, у тестя, в Сочи. Противный, мелкий такой… Пудель. Его оставили соседке, когда сюда уезжали. Он стоял у ворот, смотрел, как все садятся в машину. Подождал, пока отъедут – и под колеса бросился. Почувствовал, засранец. А там и есть-то… пудель.

Немец положил морду мне на колени…

…Нет, я не люблю, я терпеть не могу рассказы про животных! Это что еще за такое? «Не влюбляйся!» А то! «Не влюбляйся!» – лозунг импотентов. Кто не влюбился – у того не встанет. Да! Потому что все должно работать, все должно служить на радость людям. На радость мне! И вообще, что я тут чужих собак вспоминаю? У меня своя собака голодная.

Мой Ардан вторую неделю сидит на мышах. Я забыла взять ему еды. Он немножко обижается, но ехать в город мне совсем не хочется. «Сам виноват», – я ему говорю.

Этот кобель не прошел по кастингу. У него перекус два миллиметра, поэтому к любимой суке его не подпустили. Закрыли ее в отдельном вольере. Ардан завыл.

Он круглосуточно сидел у решетки. Он почти сожрал этот вольер, и носом туда лез, и лапами. Он хватал свою суку зубами за шкирку и тянул на себя. Понимал, что между ними решетка, но все равно тянул. Сука поднимала хвост. Ардан бесился, подкапывал, решетку грыз. По ночам он стал выть. Однажды я уже почти открыла вольер, хотела выпустить суку. Ладно, думаю, пока никто не видит. Но нет, я этого не сделала. Влила ему в пасть успокоительное, двойную дозу ему дала. И сама тоже выпила. «Забей, Ардан, – я ему сказала. – Забей и спи». Поэтому я и взяла его с собой, пусть отдохнет.

Каждое утро мы выходим в поле. Шагаем километров пять, до леса. Сейчас в полях самое красивое время: солнца много, озимые зеленющие, рощи горят – и небо ясное-ясное, даже голова кружится. Я гуляю и не психую. Ардан пробивает мышиные норы, прыгает на них передними лапами. Мышь выскакивает, он ее цапает. Маленькие кости хрустят у него на зубах. Я на это все смотрю, и мне по барабану, даже не отворачиваюсь.

А зайцев нет. Кабанов полно, кабаны выходят из зарослей, с какой-то странной целью пересекают поле, а потом опять шляются в дубовой роще. Где зайцы, непонятно. Охотники говорят: «Заяц ушел». И я сразу представляю такого зайца в костюме. Заяц берет портфель и хлопает дверью: «Все! Я ушел». В самый сезон – молодец. Короче, ни любви у нас, ни зайцев. Ардан скучает. А мне хорошо. Еще пять капель – и будет совсем хорошо, потому что я больше ничего не хочу. Ничего не надо мне! У меня уже все было.

Наверно, я сильно вопила там, в «Майами», в наш последний вечер. Народ из холла не расходился. Серфингисты заказали пиво, немки глушили зеленый чай, горничные, как обычно, покачивали толстыми попками. Все расселись по креслам, напротив моей двери.

А ну и что! Мы с Лерой знали, что нас слышно. Пусть. Нам плевать. Нам даже нравится, Лерочку возбуждали и мои вопли, и аплодисменты за дверью.

– Кричи, сучечка, кричи… Ори! Шалава! – он рычал.

И я ему навстречу:

– Аааааааааааааааааааааааааа!

А потому что, когда орешь на выдохе, мозги отключаются и все сознание концентрируется только в одной точке, только на этом ударе, на связке. И Лера бил, доставал меня до дна, чтобы я вылетала в трубу, чтобы страсть рвалась наружу вместе с воплями.

Портье поглядывал на часы. Серфингисты ерзали в креслах. Горничные двигались активнее. «В меняааааааааааааааааааааааа!» – я рычала. Они не понимали, им казалось, это просто «ааааааааааааааааааааа».

Все мило улыбались, когда я открыла дверь. Глядят и млеют. В номере не оказалось штопора, поэтому я накинула плащ и пошла на ресепшен. Качнулась немножко на каблуке. Портье, такой портье-классик, седой, благообразный, подвел глаза к небу в знак восхищения. Он медленно, медленно выкручивал пробку и улыбался. «Спасибо», – я засмеялась. Он отправил мне воздушный поцелуй.

Я покачалась к себе. За спиной пробежало интернациональное «силикон, силикон»…

В номере был бардак. Мы раскидали одежду. Постель сбилась на пол. И плащ мой тоже полетел в кресло. Я была пьяная в хлам, а мы не пили, мы в тот вечер еще ничего не пили. Меня качало от радости, от кайфа.

Да! Я виновата! Виновата в своем незаконном неправильном счастье. Простите! Я плохая. Ай-яй-яй, я глотнула вино из горлышка. Мерзавка, я знала, как Леру заводят бутылочки, и глотнула, и смеялась как шалава: «Классное мерло!». А он удивился, положил в рот конфетку: «Маленькая? Совиньон». «Да?!» – я опять хохотала. Ах, какая я глупая баба – путаю мерло с совиньоном.

Лерочка разливал вино по бокалам и приговаривал: «На ресепшен она у меня ходила… Голая! Сучка моя…». А я поправляла постель и жопой крутила: «Да, да, да… голая ходила… на ресепшен». Какая тварь! Я специально прогибалась, бесстыдница, завлекала Леру своим задом.

Он бокалы поставил и шлепнул мне: «Быстро говори, шалава! Сколько хуев тебе надо?!». А я тащилась, мазохистка, я визжала: «Нисколько! Никто мне не нужен…». Извращенка, я люблю, когда немножко больно. И Лера маньяк безусловный, помешан на своей импотенции, придавил меня пузом и рычал на ушко: «Меня тебе мало! Мало! Я знаю, не ври мне, сучка…». А я еще просила: «Отлупи меня, Лера! Хочу твоих ударов, хочу твоих синяков». Я кричала, и мне было ни капли не стыдно. Ни капли!

Мне не стыдно. Я все помню. Я легла на живот. Лера гладил меня по спине и зализывал все свои царапины. Он подтянул меня к себе. «Хочу твою сладкую попочку», – он шептал и облизывал, языком нажимал и потом растягивал пальцами, сначала одним, одним с язычком, а потом двумя медленно, нежно.

– Хорошо тебе, маленькая? – Он погладил живот.

– Дааааааааааааааааа

– Хочешь хуя моего?

– Хочу, хочу твоего… – Я к нему обернулась, в глаза хотела смотреть.

Я ждала, когда он надавит головкой. Мы тащились, мы обожали этот первый момент тесного проникновения. Он медленно вдавливал, он знает, мне нужно медленно, чтобы я успела все ощутить. Смешной, он шептал мне на ушко: «Не больно, малыш, тебе не больно?». Нет, мне было не больно. Меня разрывало от Леры, Лера может делать со мной все.

Я вставляла себе пальцы и трогала его через стеночку. И он вставлял, и грел мне ушки: «Какая ты горячая… Писечка моя». Когда он выходил, я сжималась, пыталась его удержать. Я изо всех сил сжималась, нам вставляло плотное скольжение. «Дай мне пальцы», – я просила, и он давал мне свою руку. Я ему тоже давала, и мы сосали друг другу пальчики. Спинка моя нежилась, млела под его теплом, и не хотелось рвать, не хотелось ломать эту связку. Но крышу сносило, Лера рычал: «Порву тебя, сука!». И у меня перед глазами зажигались кровавые вспышки.