другой стороны, вряд ли сегодня Усман-бек придет. Для того чтобы напасть на заставу, ему надо едва ли не половину своих людей рассредоточить в кишлаке, иначе ничего у него не получится.

А в кишлаке чисто, там сегодня побывал и сам Емельянов, и его зам Кривоногов – человек глазастый, приметливый, и летом и зимой ходивший в одной и той же одежде – кожаной комиссарской куртке. Была бы воля Кривоногова, он бы даже в бане, в жаркой парилке не снимал бы с себя эту тужурку.

Себя Кривоногов называл комиссаром, и, наверное, это было так: говорить он умел хорошо, доказательно, мог убедить даже упрямого козла, никогда в жизни не доившегося, не дававшего молока, чтобы он подоился и поделился молоком с Кривоноговым. И козел, плача, становился в позу коровы, которую собрались подоить. Вот таким был политраб – политический работник, – Кривоногов.

Он-то в отличие от начальника заставы на посиделках присутствовал все время, с удовольствием выхлебал две миски шурпы, внимательно слушая, о чем говорят бойцы… Сам же в разговоре участия не принимал, хотя кому, как не политрабу, принимать в них участие? Это ж его дело, его профессия.

А вокруг, невидимые в темноте, стояли Высокие горы, сами они, как обычно, молчали, но вот к разговору людей прислушивались очень внимательно.

Ночь была хоть и тревожная, муторная, но прошла спокойно.

Утром, часов в одиннадцать, на заставу прибыли два забусенных снегом всадника, похожие друг на друга, будто были по одной мерке скроены. Оказалось, это были два родных брата, одной матерью рожденные, по фамилии Нефедовы, пулеметчики. Номер первый и номер второй.

В поводу они привели вьючную лошадь, на которую были нагружены пулеметные ленты с патронами и пулемет «максим».

Емельянов подумал, что лучше было бы, если бы пулеметчики проскочили на заставу в утренней темноте, но что было, то было: прибыли они в светлое время, проехав весь кишлак.

Были братья белозубы, улыбчивы, носили одинаковые пшеничные усики, очень аккуратные, завивающиеся на концах в игривые колечки, только глаза у них были разные… Один был голубоглаз – взгляд лихой, дерзкий, пронзительный, у второго глаза были орехово-карие, с поволокой, печальные, задумчивые, как у девушки, готовящейся выйти замуж. И характер у братьев был под стать глазам: у одного, у первого номера, – лихой, почти разбойный, у второго – сдержанный, рассудительный, прежде чем совершить что-то, он обязательно обдумывал свой поступок.

Емельянов встретил пулеметчиков у ворот заставы.

Братья спрыгнули с коней, вскинули ладони к буденовкам.

– Все знаю, – остановил их Емельянов, – давайте завтракайте, после завтрака поговорим. Петров! – выкрикнул он зычно и, когда повар выглянул, приоткрыв дверь, приказал: – Накорми товарищей! – Поднял указательный палец: – Получше накорми. Шурпа у нас осталась?

– Найдем немного.

– Действуй!

С пулеметным подкреплением Емельянов почувствовал себя увереннее: даже если курбаши будет штурмовать заставу, он ее не возьмет – сил не хватит. Впрочем, сил-то, может, и хватит, и умения у его наемных офицеров хватит, но, как говорят, против лому нет приему, пулемет выкрошит зубы кому хочешь.

Внутри у Емельянова возник и тут же исчез ознобный холодок: он боялся за Женю. Самое лучшее – спровадить ее куда-нибудь с заставы.

Но куда? В кишлак? В кишлаке у него нет таких людей, которым можно было доверить жену. Если только Мумину – молчаливому работящему мужику, обременненому десятью детишками, но Мумина не хотелось засвечивать – он иногда помогал Емельянову, рассказывал, что происходит в кишлаке; если что-то с Мумином случится, то у начальника заставы среди здешнего народа не будет ни глаз, ни ушей – он станет слепым и глухим.

Нет, к Мумину нельзя.

Оставалось одно – фактория. Чтобы хоть как-то поддержать памирских охотников, государство возвело в горах, в кишлаках, несколько факторий, где довольно упитанные дядьки скупали у местного люда пушнину, в обмен давали порох, дробь, гильзы, патроны, иногда привозили ружья, дядьки вручали их с торжественным видом, будто благодетельствовали от себя лично. В кишлаке, на противоположной стороне, под навесом голой скалы, на которой никогда не задерживался снег, а значит, не было лавин, был возведен дощатый домик, примерно такой же, как и здание заставы, с чистенькими зарешеченными окнами, с дощатыми стенами, еще свежими, не успевшими почернеть, – впрочем, это только вопрос времени, через год стены станут пепельно-темными. К фактории вела хорошо натоптанная тропка: свои пути-дорожки сюда начали прокладывать местные добытчики барсовых шкур и архарьих рогов.

Через два часа после прибытия пулеметчиков на заставу от Васина прискакал посыльный – боец с карабином, перекинутым через луку седла. Из полевой сумки он достал сложенную аккуратным треугольником депешу.

– Письменный ответ будет? – спросил посыльный.

– Письменного ответа не будет. На словах передай: «Спасибо!»

– Будет исполнено, – посыльный козырнул и вновь вскарабкался на коня.

– Жень, – зайдя в свою жилую комнату, тихо позвал Емельянов. День уже клонился к вечеру, темнота обволакивала горы, землю, укутывала все плотным одеялом, – скоро станет совсем темно, – в густой темноте этой мелькали светлые точки, похожие на резвых весенних жуков. – Женя!

Жена лежала на панцирной кровати, привезенной из штаба пограничного отряда, и, укрывшись тощим байковым одеялом, мирно посапывала носом. Ну, будто гимназистка старших классов, получившая «одобрям-с» от классного наставника.

– Женя! – вновь тихо, сдавленным шепотом позвал Емельянов.

На этот раз жена услышала его, открыла глаза, тихо улыбнулась мужу. Потянулась к нему. Он подхватил ее руки. Поцеловал пальцы вначале на одной руке, потом на другой.

– Женечка!

– Что?

– Жень, я тебя должен эвакуировать с заставы.

– Почему?

– Так надо, – вздохнув, негромко произнес Емельянов, – ненадолго. В виду сложной оперативной обстановки.

– Коля, я от тебя никуда, – Женя отрицательно повозила головой по подушке.

– Женечка, надо… Понимаешь, есть хорошее солдатское слово «надо».

– Нет, не понимаю… Не понимаю тебя, – губы у Жени слиплись горько, – совсем не понимаю.

Уговорить жену было трудно, но выхода у Емельянова не было – только уговаривать ее. Женя неожиданно заплакала. Емельянов, расстроенный, с обузившимся лицом, опустился перед ней на одно колено.

– Женьк, у меня сейчас порвется сердце, – предупредил он.

Жена перестала плакать, вздохнула, загоняя слезы внутрь, потом отерла кончиками пальцев глаза:

– Ладно… Хотя ты совсем не представляешь, что это такое – остаться без тебя. Даже на короткое время.

В фактории пахло свежим деревом – редкий дух для Высоких гор, где леса совсем нет, только камни, да лед; правда, кое-где растет искривленный, словно бы измученный вконец, растекающийся по камням арчатник – местный можжевеловый кустарник, кроме того, иногда между обледенелыми булыжинами можно заметить бледное желтоватое пятнецо распустившегося эдельвейса, другой растительности тут нет.

В предбаннике было темно, дверь Емельянов нащупал вслепую, провел пальцами по шероховатым, неровно оструганным доскам и стукнул по одной из досок кулаком.

– Войдите, – услышал он громкий хриплый голос.

В жилой комнате фактории свежим, только что из-под рубанка деревом пахло сильнее, дух был вкусный, плотный, какой-то слоистый.

У окна стоял простой, наскоро сколоченный стол, на двух табуретках лежали плоские шелковые подушки – обязательный предмет в памирских