— Ты не первый. Я сам тысячи раз думал — все! Не могу больше, не хочу, устал. Но потом перестал искать себя, перестал думать о смысле бытия, о своем предназначении, перестал рисовать в голове картины будущих побед. И знаешь, появилось наконец-то время для того, чтобы жить.

Он встал и повернулся к книжному шкафу. Покопавшись там, протянул мне тонюсенькую брошюрку "Исповедь для начинающих". Такая она была маленькая и тоненькая, что как-то нелепо смотрелась в его, а потом и в моих огромных ладонях.

— И все? — удивился я.

— Да все. Больше ничего и не надо. Просто попробуй сделать это искренне. Только одно могу добавить — исповедь — это примирение с Богом. Примирись с Господом, прости Ему все. Ну да мне пора, давай и ты. Жду в следующее воскресенье, подготовься, прочитай, как сможешь, проследование к святому причащению, и если можешь — в пятницу и субботу попостись что ли. Если сможешь. Подвигов не надо ни Господу, ни мне.

— В смысле?

— А в том смысле, что убиваться не надо, все хорошо в меру.

Мы распрощались, и я пошел в свою кочегарку. Девки-продавщицы о чем-то склочились очередной раз. Я только никак не мог выкинуть из головы — как это Богу не нужны подвиги, а кому они тогда нужны? И почему примириться с Богом, я же с ним вроде не ругался, и как я могу простить Бога. Начался круговорот жидких мозгов в полупустой голове. Мысли, как тухлое желе, до самой ночи плескались и плескались. Это потом, спустя время, переломав себя, вытащив из-за красивой ширмы свою гнилую суть, прочитав Сурожского, прочитав жития Серафима Вырицкого, походив по монастырям, я смотрел назад и смеялся над собой, а сейчас мне было страшно думать о том, что я примиряюсь с Богом. Я вроде и верил, и не верил. И вот тут первый раз почувствовал, первый раз екнуло. Ну конечно, я виню Бога во всем, если не хватает потуг винить Его, то начинаю бить себя по щекам, бить и приговаривать — ай, дурак!

Но все не то, не нужны подвиги, точно не нужны. А я не могу иначе, не знаю, как по-другому. Свернуть горы — это легко, выучить весь молитвослов — это пожалуйста, но вот отчитать один раз Отче наш без суеты и рассеяния — нет, не могу. А потому что "хлеб насущный" важней, вот мысли и уносятся. А чего им не уносится, я ведь молюсь не от того, что молитва моя это разговор с Богом, а поначалу просто так выговаривался и становилось легче. А теперь потому что умом знаю — так надо, а сердцем нет, не чувствую. Да и надо не так, как выяснилось. "Верую Господи, помоги неверию моему", верую, Господи, верую! Потому что не могу я больше так, только не отпусти меня. Держи меня, Господи, я сам не удержусь, я Иуда, я предам Господи, и не за тридцать серебряников, а просто так, от лени и усталости. Я не просто засну, я продрыхну, не добудишься, Господи, прости мне. Господи, только не отпускай! Ты каждую секунду меня береги, а я продрыхну.

И вот оно пробило-таки во мне дырку. Все, думается, дальше некуда, но всегда оказывается есть куда. Тварь я последняя, трусливая и лживая, и паскуда последняя, потому что не просто предам, а предал. И таланты я не в землю закопал, а в грязь пустил, не то, что во зло, а даже слов у меня нету, во что. Я должен простить Бога. Да как?! За что, за то, что он дал мне жизнь, за то, что он дал мне железобетонное здоровье, которое ни битой, ни морозом не вышибить, за то, что мозги работают хорошо. Так это только благодарить. За что же я должен простить Бога… жизнь у меня нормальная теперь, не Москва, но вполне сносно, хорошо, что, вообще жив, хорошо, что не валяюсь в канаве, хорошо, что ноги-руки целы. Но что-то еще там внутри стояло комком и не осязалось никак, оно там тянуло и мучило, но никак не мог я прикоснуться и потрогать, что же там. Это тревожило меня, и то, что я так и не понял батюшку, раздражало! Что же я за дурак такой, ну вон дети малые в церковь приходят в воскресенье, и ведь что-то там они свое понимают, бабки старые, из ума выжившие, а смотрю на них, они осязают то самое, что внутри, а я здоровый мужик, с парой высших образований, не могу. Да как, же так может быть, что я это что-то потерял, я же был ребенком и помню, как бабушка меня водила в деревне летом в церковь. Она всегда одевала красивое платье, белый платок, туфли лаковые, и умыв и приведя меня в сообразный вид, вела в церковь. В церкви было красиво и людно, то никого всегда, а тут все-таки людно, полы застланы травой, вокруг храма и в храме вырастали березки, пахло лугом и летом. Мне нравилось. Троица, всегда на троицу ходили мы с ней в храм. Конечно, и в другие дни видимо ходили, но Троицу помнил, вот стою я под березкой у алтаря, царские врата открываются, и я был уверен, что Боженька там в алтаре. Мне и видеть не надо было, я знал, что там Он внутри, ждет, пока распахнутся врата, пока склонят все головы, и Он тихонечко выйдет и коснется каждой макушки своей рукой…

— Господи, ну отчего же Ты сейчас не касаешься меня своей рукой, — и вдруг как щелкнуло в мыслях, — брезгуешь, да?

И ударил я в стену кулаком.

— Да, я гавно, последнее гавно, я всю свою жизнь прожил не так, я всю жизнь провертелся волчком за деньги, я растерял все. Это тогда в детстве бабушка казалась мне самой красивой в мире на Троицу, потом я увидел, какие старые ее лаковые туфли, как она сама. Ты помнишь, Господи, эти жуткие туфли? А я помню. Что же Ты молчишь?! Почему же ты дал мне потеряться, как ты допустил, что я неправильно все сделал? Ты же там все знаешь, ты же все видишь.

Я вскочил с кровати и начал метаться по дому, как бесноватый.

— Ну что Ты молчишь? Ты смотрел, как я