В эту секунду мой старый сапог поскользнулся на наледи. Я поехала вперёд, машинально взмахнула руками, пытаясь поймать равновесие. Сработал инстинкт, и я старалась спастись от гибели. Совершив резкий рывок назад, я извернулась и неловко упала на бок, уцепившись руками за острый, выступающий край шифера. Пальто моё задралось, за пояс набился колючий снег, а из кармана вылетело что-то маленькое и упало в наметённый снежный бугор прямо перед моими глазами. Волчонок. Деревянная фигурка, которую выстругал для меня Гриша.

Он смотрел на меня, тёмный на фоне белого снега. А из меня как будто разом выкачали все силы. Словно этот рывок забрал из организма всю остававшуюся в нём энергию. Я почти не могла двигаться, лишь чуть отползла от самого края и накрыла фигурку рукой.

Её сделал для меня Гриша, чтобы она оберегала меня, чтобы со мной ничего не случилось. Он, наверное, чувствовал себя таким беспомощным, когда вынужден был меня отпустить. И во второй раз ему было ещё тяжелее, ведь он теперь точно знал, что оставляет меня в отвратительном мне мире. Но он верил, что я справлюсь, что выстою. Верил и подарил мне этого волчонка – как напоминание. Как символ того, что он всегда будет со мной, что бы ни случилось. И я поняла, что не могу его подвести, не могу предать его веру в меня. Я справлюсь, даже если отныне каждый день будет для меня мукой. Справлюсь и выстою – знать бы только зачем.

Ладонь совершенно закоченела от холода. Я с трудом сжала фигурку в пальцах, уронила голову в снег и заплакала.

Зима прошла для меня как тяжкий муторный сон. Я двигалась, разговаривала, ела – всё по инерции. Ничего не чувствуя и не понимая.

После того случая на крыше я надолго слегла. Старенький доктор из районной поликлиники упорно писал в карточке «ангина» и не переставал удивляться, почему это я так долго не могу выкарабкаться из обыкновенной болезни. Я не стала ничего ему объяснять, покорно пила антибиотики курс за курсом и становилась всё худее и бледнее. Но в конце концов организм одолел болезнь, несмотря даже на мою апатию.

Кое-как вырвавшись из затяжного температурного кошмара, я вдруг увидела, что на улице весна. Шла из поликлиники и внезапно впервые заметила, что снег уже почти совсем стаял, лишь под деревьями остались потемневшие пористые островки. И воздух стал влажным и свежим, пах освободившейся от снега землёй и пробуждающимися после зимы деревьями. И даже как будто морем.

Тогда я привычно подумала: «Вот и весна. Остался всего год». А потом вспомнила. Мысленно я продолжала отсчитывать время до того, как смогу вернуться к Грише. Делала это машинально и лишь потом осознала, что вернуться к нему я уже не смогу никогда.

Инга только раз спросила меня, находясь в приподнятом настроении, что это давно ничего не слышно от моего Ромео. И я недрогнувшим голосом ответила:

– Его больше нет.

Похоже, она поняла это по-другому:

– Вот так-то они всегда, мужики эти. С глаз долой – из сердца вон. Сволочи проклятые! Вот ты его принимала, ночевать пускала, а я тебе говорила… Ну да не кисни, хрен с ним! Тебе без него в тыщу раз лучше будет. Вот вернется Виталька…

Видимо, тётя Инга так и не смогла смириться с тем, что квартиру во Владивостоке ей заполучить не удастся, и решила прибрать её к рукам таким нехитрым способом – выдав меня замуж за своего старшего сына. Оставался ведь ещё дедовский дом, которым ей тоже не терпелось завладеть. Сейчас, когда уже истекли полгода, она вполне могла бы спокойно его продать, однако ехать во Владивосток пока не собиралась. Я подозревала, что тётка попросту жалеет денег на дорогу. Потратить кровные гроши на бутылку казалось ей более заманчивой перспективой, чем ехать куда-то за тридевять земель в расчёте на приличную сумму. Я не стала ей говорить, что ни при каких обстоятельствах никогда не свяжу жизнь с двоюродным братом, что сама эта мысль кажется мне дикой. Сегодня она была в благодушном настроении, а это случалось так редко, так что мне совершенно не хотелось с ней ссориться. К тому же я вообще старалась свести разговоры с ней к минимуму.

Теперь наконец, когда я выздоровела, я поняла, что могу снова скрываться в своём убежище – в лесу. Там я и проводила дни. Там я хотя бы могла дышать.

Я уходила в лес, как только появлялась возможность. Убегала после уроков, а иногда и вместо уроков. Шла в своих старых ботинках по топким тропинкам, прикасалась ладонью к шершавым стволам берез и осин. Ворошила ногами полуистлевшую прошлогоднюю листву. Тут пахло весной – пока ещё не жарким солнцем, смолой, набухшими почками, талым снегом. Золотистые солнечные лучи пробирались между стволами деревьев, косо ложились на тёмно-зеленые островки мха, подтапливали последние остатки потемневшего снега. Кое-где на открытых местах уже желтели маленькие пятнышки мать-и-мачехи. Меня почему-то особенно привлекали эти неказистые мелкие цветы, эти маленькие солнышки. Может быть, потому, что очень уж щемяще в душе отзывалось их название.

Мать… Мама… Где ты сейчас? Почему ушла от меня так рано? Почему оставила меня на попечение своей вздорной, склочной и пьющей сестры?

Папа… Дед… Как бы мне хотелось сейчас хотя бы просто увидеть вас, посидеть рядом – хоть пять минут, перекинуться словом.

Гриша… Родной мой, самый близкий, самый любимый человек на свете. Единственный мой, тот, с кем я хотела навсегда связать свою жизнь. Тот, без кого мне было больно дышать.

Я не старалась выгнать из головы эти мысли. Уже знала – не получится.

Я находила в лесу то дерево, на котором однажды мы сидели с Гришей, а внизу, у корней, бесновался и лаял Ветер. Я устраивалась на ветке, приваливалась спиной к стволу и закрывала глаза. Здесь я могла представить себе, что Гриша – рядом. Что он всего лишь ненадолго спустился с дерева, чтобы покормить белку или успокоить Ветра.

В один из солнечных апрельских дней я вдруг услышала где-то внизу голоса. Это было удивительно. Не то чтобы такое не случалось никогда – в конце концов, многие жители поселка ходили в лес за ягодами и грибами. Но это летом и осенью, а сейчас, ранней весной, никому вроде бы нечего было делать в лесу. Голосов было на удивление много. Я невольно прислушалась и различила какой-то незнакомый говор. Английский! Моих знаний, полученных в поселковой школе, конечно, было недостаточно, чтобы понять, о чём беседуют пока невидимые мне, скрытые за стволами деревьев люди, но отдельные слова я всё же понимала.

Голоса всё приближались, и наконец стали видны сами незнакомцы. Их было несколько – целая группа. Я заметила высокого худого человека с пробивавшейся на щеках темной щетиной – очень ухоженной, не такой, какой щеголяли наши местные мужички. Он хмуро посматривал вокруг из-за толстых круглых стекол очков и зябко кутался в замшевый пиджак. Рядом с ним топтался толстяк в широченных штанах со множеством карманов и надвинутой на лоб кепке. Какая-то худая женщина с короткой стрижкой шла спиной вперёд, пятилась по тропинке, кажется, замеряя что-то специальной рулеткой. Она опасливо поглядывала через плечо, боясь споткнуться, но при этом не переставала что-то доходчиво внушать мужчине в замшевом пиджаке и возбуждённо махать руками. Следом за ними два парня волокли внушительную технику – странные угловатые конструкции, похожие на железнодорожные шпалы, лампы на высоких палках и огромное количество смотанных проводов.