Он пристально смотрел на меня своим голубоватым глазом и – я готова была поклясться – всё понимал. Но потом я достала из сумки ошейник с поводком и показала ему. Ветер тут же попятился, рванулся в сторону, но всё же не сбежал – должно быть, слишком велика была сила его привязанности ко мне.

Он, наверное, был совершенно ошарашен моим предательством. Ему, вожаку стаи, практически волку, вдруг предложили надеть ошейник, как какому-то домашнему пуделю!

Может, он думал в этот момент: «Я ведь ей доверился, впервые доверился человеческому существу… Знал, что нельзя привязываться, и всё равно открылся. А она теперь пытается отобрать единственное, что у меня было, – мою свободу».

– Ветер, так нужно, – принялась убеждать его я, осторожно подступая к нему снова. – Это для твоей же безопасности. Как только вы приедете в посёлок, Гриша сразу же его снимет.

Гриша, присев на корточки рядом со мной, очень серьёзно подтвердил:

– Обещаю, братишка!

Ветер снова недоверчиво взглянул на нас, но потом, смирившись, склонил голову и подставил нам свою могучую, косматую шею. Я обернула её кожаной полоской и защёлкнула замок, а потом прижалась к своему большому отважному псу и поцеловала его в изуродованную морду.

Мы с Гришей завели его в коляску и пристегнули так, чтобы он не смог выпрыгнуть на ходу. И вот наступил тот самый момент, которого мы оба боялись. Нужно было прощаться. Несколько минут мы просто стояли поодаль, смотрели друг другу в глаза и не могли ни пошевелиться, ни сказать что-нибудь. Тяжесть момента парализовала нас, лишила дара речи. Все слова в ту минуту казались бессмысленными. А потом что-то будто лопнуло в окружавшем нас пространстве, и мы бросились друг к другу.

– Я приеду, – привычно шептал мне Гриша.

– И я приеду…

– Мы скоро увидимся…

– Обязательно увидимся…

Ветер рвался из коляски, подвывал, бил большими сильными лапами по крашенному зелёной краской металлу. Медлить было нельзя, и Гриша, в последний раз прижав меня к себе, разжал руки, вскочил на мотоцикл и завёл мотор. Перед тем как завернуть за угол, он обернулся и помахал мне рукой. Клубы взметённой колесами пыли медленно оседали в холодном осеннем воздухе.

Ссутулив плечи, я медленно побрела в сторону подъезда. Тётка сидела на кухне за столом и лениво жевала бутерброд.

– Ну что, отвалил твой женишок? – насмешливо спросила она. А затем бросила – словно припечатала: – Наконец-то!

Я не стала ей ничего отвечать, даже не задержалась в коридоре. Прошла в комнату, стащила со спинки стула свою вязаную кофту, рухнула на диван и укрылась ею. Я уткнулась лицом в протёртую зелёную спинку и затряслась всем телом, стараясь сдержать рыдания. Пальцы мои судорожно комкали кофту и вдруг наткнулись на что-то твердое. Я встряхнула кофту, сунула руку в карман и вытащила оттуда вырезанную из дерева фигурку волчонка. Ту самую, что Гриша дал мне тогда, перед отъездом. Я совсем забыла про неё, а найдя теперь, заметила, как похож волчонок на моего Ветра.

Всхлипнув, я сжала фигурку в кулаке и поднесла к губам. Теперь она стала для меня напоминанием не только о Грише, но и о Ветре. Обо всём, что было у меня в жизни дорогого.

Собак расстреляли через два дня после отъезда Гриши. Я не видела это своими глазами, была в школе. Но вечером, когда я, привычно собрав остатки ужина, пришла на пустырь, никого не нашла. Накануне выпал первый снег, и на тонкой укутавшей землю белой скатерти отчётливо видны были следы тяжёлых ботинок, клочки шерсти и тёмные пятна крови. Они темнели по всему пустырю – видимо, стая пыталась скрыться в лесу. Мне оставалось только надеяться, что хоть кому-нибудь из них удалось сбежать. Несмотря на то что меня грела мысль о спасённом Ветре, смотреть на следы этой бойни было невыносимо.

У дороги темнели на снегу следы больших колёс – должно быть, убитых собак сбросили в кузов грузовика и увезли. Я немного помедлила у этих следов, присела на корточки и почему-то даже потрогала их ладонью. К пятнам крови я прикоснуться не решилась.

Чуть поодаль, под кустом, что-то лежало… Подойдя ближе, я увидела на снегу растерзанное тельце маленького пушистого щенка. Наверное, когда собирали тела, этого просто не заметили. У меня разом тяжело заболела голова, а в висках застучало. Я опустилась на колени и начала разрывать занемевшими пальцами землю. Ломая ногти, вырыла небольшую ямку, опустила туда тельце детёныша и присыпала землёй.

С того самого дня меня начали преследовать сны. Стоило мне опустить голову на подушку и закрыть глаза, как я снова видела окутанный утренним туманом лес. Изумрудную зелень, уходящие к горизонту пологие сопки, тёмные ели и подёрнутые белой дымкой стволы деревьев. Ощущала терпкий хвойный запах. Кажется, даже чувствовала прикосновение росистой травы к босым ногам. Но солнечные лучи больше никогда не пронизывали этот мглистый сумрак, как бывало раньше. Нет, теперь всё в моих снах было затянуто густым млечно-белым туманом. Я брела сквозь него по лесным дорожкам, пытаясь разгонять его перед собой руками, срывалась на бег, неслась куда-то, чувствуя, как болезненно колотится в груди сердце, окликала Гришу – но никак не могла выбраться. Единственное, что сопровождало меня в этих ночных метаниях – это низкий, надсадный, тоскливый собачий вой. И я знала, это воет Ветер. Зовёт своих погубленных товарищей, свою стаю, которую ему пришлось бросить. Зовёт меня, пообещавшую ему любовь и ласку. Зовёт и не может найти…

Пришла зима и не принесла с собой ничего нового.

Я всё так же старалась накопить хоть немного денег, чтобы по выходным звонить Грише. Помню, как впервые позвонила ему через неделю после его отъезда и боялась, что тётя Маруся ответит мне: «А он ещё не приехал». А потому, когда услышала в трубке родной голос Гриши, у меня невольно потекли слёзы – от облегчения.

– У тебя всё хорошо? – спросила я.

Он негромко рассмеялся.

– Ну конечно, у меня всё хорошо. Что это ты там себе надумала? Я же обещал тебе, что со мной ничего не случится.

От его слов у меня потеплело в груди. Я словно своими глазами увидела, как он сидит у себя дома в прихожей на кое-как сколоченной деревянной табуретке, улыбается и рассеянно водит пальцами по прорехе на джинсовой коленке.

– А как Ветер? – спросила я.

– Отлично, – отозвался он. – Мамка ругалась, конечно, поначалу, но потом сама так к нему привязалась. И он сразу понял, кто тут хозяин в доме, слушается её. А меня и Саньку – не очень-то. Только скучает по тебе, это видно. Выходит по вечерам на крыльцо и смотрит куда-то в ночь.

Я почему-то очень ярко представила себе одинокую собачью фигуру на крыльце Гришиного дома и сглотнула подступивший к горлу комок.

– Ну хорошо, – сказала я. – Хорошо, что он у тебя. Потому что… Потому что, знаешь, Гриша, здесь…

– Значит, всё-таки… – догадался он.