Миха вздохнул, поднялся с земли. Подошел к своему велосипеду, достал из задней сумочки гаечный ключ, завозился с колесом.

– Эй, ты велосипед не порти! – обеспокоился Егор. – Топиться хочешь? Топись. А вещь еще послужит.

– Колеса себе возьмешь, – сказал Миха. – Переднее целиком, а с заднего шину снимешь. Там втулка уже никуда.

– А рама тебе зачем?

– Топиться чтоб. Привяжусь и буль-буль. А то стану выплывать, помимо воли и желания, беда. Ты езжай, Егорша, не смотри на меня.

– А может, поспим до утра?

– Не. Высплюсь, отдохну, снова жить захочу. Ну его. Езжай.

Обнялись.

Егор вскинул на спину запасное колесо.

Миха помог ему сесть и чуть подтолкнул.

Егор поехал по сумеречной дороге.

Привал устроил через пять верст.

Утром пошел легкий дождик. Ехать скользко, но дышать легко.

Днем Егор увидел что-то черное вдали, на проселке. Остановился. Постоял полчаса. Никакого шевеления.

Тогда подъехал тихонько.

Это был старый внедорожник. За рулем сидел убитый мужик. Дырка в голове. По запаху судя, его убили то ли совсем вот-вот, то ли уж совсем давно. Потому что запаха не было. Наверное, все-таки давно – он весь ссохся. Забрали всё что можно: куртку, ботинки и носки с мужика, рулевое колесо, всякие винтюшки с рукояток, зеркала. Кожу с кресел сорвали. И коврики с полу тоже. В бардачке была шоколадка с заграничной надписью. Егорша понял, что отравная. Да, да, конечно, если не взяли – точно отравная. Дураков нету!

Однако посмотрел, что у мужика в карманах. Совсем ничего, только в заднем иностранная деньга: зеленая бумажка с картинкой. Выбросил и вытер пальцы, будто обмарался. Еще недавно за иноденьги расстреливали. Найдут, и без разговоров. Теперь, сказывают, нет. Теперь, учитель говорит, в стране это, ле-би-ро-ле-зацие! То есть за иноденьгу не стрельнут. Но кто ж его знает, что на самом деле. Лучше не надо.

Пора было дальше ехать.

Егор решил, раз такое дело, пересыпать всё золото в один пакетик. Достал свой, развернул, положив на ржавый мокрый капот этого внедорожника. У Егора в запасе были четыре сережки, крест на цепочке и обручальное кольцо. Раскрыл сверточек Михи. Там было три кольца, брошечка с золотой стрекозой и тоже крест. Эти штучки были завернуты в кусок гладкой плотной бумаги с мелкими словами.

Егор присмотрелся. Объявления в журнале каком-то. Он нащурил глаз, потому что плоховато стал видеть. Одно объявление было обведено красным:

«Смелая женщина до сорока лет с маленькой грудью – для пожилой супружеской пары». И цифры в рядок – 7985123 и что-то еще.

– Во жизнь! – засмеялся Егор.

Ему показалось, что застреленный мужик за рулем тоже усмехается усохшими губами и желтыми зубами.

Егор выбросил бумажку, взобрался на велосипед и поехал дальше.

«Мемуарист»

почти английский роман

Последние полтора года ее всё чаще охватывало странное беспокойство. Нет, это не была та внутренняя тревога, которая часто поселяется в сердце одиноких пожилых женщин: да, ей было за шестьдесят, ее единственная дочь умерла в ранней молодости, не оставив внуков, мужа у нее не было, а «этот человек», отец ее дочери, с которым она рассталась еще беременной, – скорее всего, тоже умер. Она никогда не интересовалась его судьбой; а был он на тридцать два года ее старше, а ей сейчас было, если уж совсем честно, шестьдесят пять лет, а чудес, как известно, не бывает.

При чем тут внутренняя тревога? Страх, который временами настигал ее, был ощущением внешней опасности.

Сама она была крепкой худощавой дамой, жила в небольшом доме в пригороде, водила автомобиль, ела здоровую пищу и подолгу гуляла по окрестностям. По лесистому и овражистому, но очень ухоженному куску природы, который начинался в полумиле от ее улицы и раскинулся на пять часов быстрой и бодрой ходьбы что вдоль, что поперек.

Там были дорожки, скамейки и даже иногда фонарики. Почти парк, и по нему всегда кто-то гулял. Но от главных дорожек, засыпанных гравием, отходили тонкие заросшие тропинки, которые вели в совсем безлюдные и забытые места.

Одна такая тропинка вела к ручью, который тек по дну оврага, через полмили заполняя его почти до краев, потому что там была старая каменная плотина, а над запрудой был мостик. По нему мало кто ходил, а может быть, последние годы вообще никто не ходил – она это поняла сразу, потому что его темные доски покрылись тонкой и не пораненной ничьими каблуками сизо-зеленой кожицей мха. Она полюбила этот мостик именно за его уединенность – но не смущалась наступать на мох, оставляя узкие неглубокие следы. Она стояла, слегка перегнувшись через холодные и тоже чуточку замшелые перила, и смотрела вниз, на недвижную гладь запруды, на которой всегда медленно вращался листок – то зеленый, то желтый, то совсем уже осенний, коричневый. Смотрела и пыталась угадать – или предположить – глубину этого водоема, неподвижного посередине. Вода бежала к гребню плотины по краям запруды, ближе к берегам оврага, и двумя тонкими струйками стекала по тридцатифутовой каменной стене вниз, где снова превращалась в тихий чистый ручеек. Глубина? Наверное, те же тридцать футов. Двухэтажный дом с мансардой можно спрятать в этой запруде. От таких мыслей появлялась щекотка под коленями, она выпрямлялась, но не шла дальше, а возвращалась назад. Потому что следов, ведущих далее по мостику и на другую сторону оврага, впоследствии никто не обнаружил.

Но, честно говоря, это не ее мысли, а наши домыслы, поскольку она этими мыслями ни с кем не делилась.

Особенно после того как она однажды, в пятидесятый или, может быть, в сотый раз подошла к мостику, легкими шагами дошла до середины, остановилась, огляделась, приблизилась к перилам – и вдруг широкая доска – даже две доски – скрипнули, хрустнули и разошлись, раскрывшись, как пролеты разводного моста, только не вверх, а вниз.

Она успела схватиться за балясину перил. Сердце замерло от холодной пустоты и тянущей глубины внизу.

Но она была очень сильной и совсем худой. Она, крепко держась за обомшевший брус, поискала ногами хоть какую-нибудь опору, и подумала, как это должно быть смешно со стороны – старушка дрыгает ногами, как лягушка, – и ей вдруг стало легко и совсем не страшно, и она вспомнила, как покойный отец – он, кстати, был писатель, хотя и не сильно знаменитый, – учил ее в детстве: «Каждый человек должен уметь подтянуться на руках – раз в жизни это пригодится». Он подсаживал ее на турник, бережно держал за талию, и это были прекрасные часы