Тогда появился его ФЭП, Фонд Эффективной Политики. Глеб говорил мне: «Вот ведь как жизнь поворачивается. Смотри, недавно я был весь в протесте, “знайте, суки, мы не с вами!”, помнишь?» – «Помню». – «А вот сейчас вплотную работаю с семьей…Ты понимаешь, о ком я?» – «Понимаю». – «Но ты, я надеюсь, меня понимаешь?» – «Конечно, понимаю!»

Чего тут не понять? Но я понимал бы его еще сильнее, если бы тут был идейный поворот. Оппозиционер стал легалистом. Революционер – консерватором. Бывает. Мы же хотели именно консерватизма, так?

Нет, не так. Мне сильнее всего не понравилась сама идея Глеба, отразившаяся в названии его фонда. Вот тут он был истинный революционер, в некотором малоприятном смысле. Ведь политика бывает какая? Демократическая, авторитарная, либеральная, социалистическая, коммунистическая, националистическая, христианская, какая хотите, но в любом случае – содержательная. А Павловский выкинул прочь именно содержание политики, оставив лишь ее форму, то есть эффективность. Неважно, какие идеи, неважно, какие люди. Важно победить на выборах, усилить и укрепить власть победителей. Странным образом я увидел тут Гефтера с его «всё очень сложно». Настолько сложно, что о добре и зле говорить не приходится. Добро и зло, и вообще ценности бытия – остаются на другом этаже познания. А мы – холодные политтехнологи – выстраиваем структуры.

Когда я спрашивал Павловского, что же он думает обо всём происходящем, он начинал громоздить какие-то невнятные поэтические образы. Что Россия сейчас – это некий плавучий камышовый остров, «плавень», который носится по лиману мировой политики и то к одному берегу прибьется, то к другому, то грозит утонуть, а то и вовсе рассыпаться на веточки, на травяные стебельки, и наша задача – укрепить его, это раз, и соединить с почвой, это два. То есть превратить зыбкий плавучий остров в крепкий кусок материка…

Я ничего не понимал. Или, наоборот, всё понимал слишком ясно. Глеб увлекся властью. Красивым офисом, черным автомобилем, поездками в Кремль, хорошей квартирой в центре… Но возможно, я несправедлив к своему покойному товарищу, и тут действительно была какая-то большая – неясная мне – идея.

СЮДА НЕ НАДО

Однако я написал ему пару-тройку аналитических записок. Одна из них – как он потом говорил и даже писал в своих заметках – якобы легла в основу чего-то там особо важного и нужного. Бывает. Всё это я делал бесплатно. Так, по старой дружбе.

Но потом, в самом начале 2000-х, мне понадобились деньги, да и вообще хотелось причалить хоть к какому-нибудь берегу. Я устал быть «вольным политологом». Я пришел к Павловскому и начал с ним разговор. Сначала – изящными обиняками. Типа – «Наше дружеское философское общение, друг мой дорогой, нуждается, как мне кажется, в некотором институциональном оформлении».

Он не понял моей витиеватости или сделал вид, что не понял.

Я повторил, примерно теми же словами.

«Переведи!» – сказал он.

«Надоело писать бумажки в белый свет, – сказал я. – Хочется нормально работать».

«Здесь?» – он обвел глазами свой офис, уже новый, на верхнем этаже знаменитого «Александр-Хауса» на Якиманке.

«Ну да».

Мы разговаривали стоя у его стола, заваленного бумагами. Он подошел ко мне вплотную и тихо-тихо сказал, почти прошептал, глядя мне в глаза:

«Не надо. Сюда – не надо. Тебе – сюда – не надо».

Я покивал, помолчал и вышел, обескураженный и обозленный.

А теперь думаю: а ведь он меня спас, наверное.

Смелая женщина до сорока лет

по проселочной дороге

Ехали в гору очень долго, подъем был не крутой, но длинный, оттого тяжелый. Зато асфальт более-менее целый. А когда дорога опять вниз пошла, асфальт совсем пропал: так, клочки между травой и глиной. Отчего так? Может, здесь была граница какая? Кто ж ее знает. Ну, поехали вниз, а потом свернули налево и – лесом. Уже просто по тропе, но широкой и наезженной. Колеса велосипедов пружинили на хвое, прыгали на еловых корнях, которые бугрились по земле.

Ехали вдвоем, Егор и Миха. У Егора была карта и записка, где продадут картошки, потому что своя в их деревне сгнила. К велосипедам были приделаны проволочные корзины, в них сложены пустые мешки.

Ехали уже сутки, с привалами. Жрать было немного. Миха совсем ослабел. И в задней колесной втулке у него стало греметь и звенеть.

– Сломалось! – крикнул он, будто радуясь.

– Крути педали, привал – как свечереет! – ответил Егор.

Миха крутил, хотя трещало. Вот докрутили до воды. Егор достал карту.

– Верно едем, – сказал он. – Потом вон туда, и к завтрему доберемся.

– Устал, – сказал Миха.

– Отдохни! – подбодрил Егор.

– Совсем устал, – вздохнул Миха. – Напрочь устал, понял, друг?

– И что теперь? – Егор затревожился.

– Я тут останусь. Тут вода хорошая. Можно сначала пить, потом утопиться.

Егор подумал и сказал:

– Всё можно. Да Бог не велит.

– А ты его видал? – горестно спросил Миха.

– Нет, – сознался Егор.

– Ну вот.

– А ежели без Бога? – возмутился Егор. – Есть Бог, нет Бога, не в том дело. Зачем топиться-то?

– А жить зачем? Егорша, я совсем один на свете.

– А я твой друг. Нет?

– Друзья не считаются. Так у меня вся деревня в друзьях, и я у всех. А всё равно сердце болит, что я один.

– Тьфу! – Егор всплеснул руками. – Чего болтаешь? У тебя жена! Красивая. Ладная. Работница.

– Она меня не любит, – сказал Миха.

– Брось! Она ж от тебя не гуляет!

– Знаю.

– Ну?

– Всё равно не любит. Я для нее как пристанище, еда и крыша. Она ж из города пришла, когда все шли. Помнишь, Егорша? Какие люди мимо шли! А сколько померло! А бабы – выбирай, не хочу! Эх! Вот я ее и выбрал. Целовала. Спасибо говорила.

– Помню, – кивнул Егор. – Так что она, извиняюсь, конечно… Не дает? Или на лежанке балуется? То не так, се не этак. С городскими бывает.

– Дает, дает. И не балуется. Но не любит. Я правду говорю, Егорша. Я устал. Сердце ноет. Дышать тяжело. И домой неохота. Возьми золото. Потом моей картошку привезешь, ладно? Это всё ейное, понимаешь?

– Да уж не украду! – мрачно сказал Егор. – Понимаю, не дурей тебя.

Миха залез под рубаху, достал бумажный пакетик. Пощупал пальцами. Передал Егору. Спросил:

– Егорша, а зачем им золото? Его ж не съешь.

– Обменяешь! – объяснил тот. – Они его на что другое обменяют. Или у нас обратно на картошку, если у них погниет, а у нас уродится. Пахомов Ефим золотую брошечку показывал с каменьями – она у него уже пять раз туда-сюда!

– Дурь какая, – сказал Миха.

– Не дурь, а