Пропасть между настоящим Жюльеном и тем, которого оспаривают друг у друга верьерские господа, столь же огромна, как между тазом для бритья и шлемом Мамбрина, однако природа ее – иная. Иллюзия перестает быть приятной, как у Дон Кихота, но именно это – странное дело! – и сообщает ей правдоподобие. Настоящий буржуа верит только в пошлое и неприятное, делая пошлость и отвращение критерием всякой истины. В ситуации двойной медиации мы не столько хотим чего-то, сколько боимся, что им завладеет кто-то еще. Как и все прочее в мире, который буржуа хотели бы видеть целиком «позитивным», преображение желаемого оказывается негативным.

Феномен двойной медиации позволяет нам интерпретировать крайне загадочный пассаж из второй части «Дон Кихота». Служанка герцогини Альтисидора ловко заморачивает Дон Кихота, притворившись мертвой и затем как бы воскреснув, – и вот как описывает день, проведенный ею среди теней:

На самом деле я видела лишь, как черти, числом около двенадцати, перед самыми воротами ада играли в мяч, все в штанах и в камзолах с воротниками, отделанными фламандским кружевом, и с кружевными рукавчиками, заменявшими им манжеты и укороченными на целых четыре пальца, чтобы руки казались длиннее. В руках они держали огненные ракетки, но всего более поразило меня то, что вместо мячей они перебрасывались книгами, которые, казалось, были наполнены не то ветром, не то пухом, – право, это что-то изумительное и неслыханное. Однако еще более меня поразило то, что вопреки обыкновению игроков – радоваться при выигрыше или же огорчаться в случае проигрыша – здесь все время шла воркотня, грызня и перебранка… меня поражает еще одна вещь… после первого же удара мяч больше не мог подняться на воздух, – он уже никуда больше не годился, так что книги, и старые и новые, то и дело сменяли одна другую, прямо на удивление.

Эта бесовская игра в мяч в совершенстве передает взаимный характер подражания в двойной медиации. Игроки хотя и находятся по разные стороны, но схожи между собой и даже взаимозаменяемы, поскольку жесты их одинаковы. Перелетающий туда-сюда мяч символизирует движение желания между субъектом-медиатором и медиатором-субъектом; игроки выступают в роли партнеров, которые сходятся только затем, чтобы разойтись. Проигрывать в такой игре не хочет никто, и поэтому – странное дело! – проигрывают все: «здесь все время шла воркотня, грызня и перебранка». Каждый, как нам известно, возлагает всю ответственность за свои несчастия на Другого, из‐за чего двойная медиация уравнивается со страданием; едва ли добровольным участникам этой тщетной борьбы, которые становятся в ней игроками, удастся когда-либо покончить с этой игрой. Рассказ Альтисидоры – весьма прозрачная аллегория, нацеленная на Дон Кихота, ибо к нему-то она и обращается. Именно это, впрочем, и сообщает пассажу его загадочность: совсем как «Повесть о Безрассудно-любопытном», он попал в текст романа будто случайно. Отношение между утонченным рыцарским безумием и гнусными страстями инфернальных игроков остается для нас непонятным, но метафизическая теория желания и неизбежный переход от внешней медиации к внутренней позволяют превосходно его объяснить. В этом фрагменте Сервантес иронически утверждает единство треугольного желания. Любое желание от Другого, сколь благородным или невинным оно не казалось бы нам поначалу, постепенно увлекает свою жертву в глубины ада. За уединенной и отстраненной медиацией Дон Кихота приходит двойная. Партнеров по игре в мяч никогда не бывает менее двух, но далее их количество может умножаться до бесконечности. Альтисидора туманно заявляет, что увидела «около двенадцати» чертей. Будучи изначально двойной, взаимная медиация может стать тройной, четверной, множественной и даже охватить в итоге все общество целиком. Быстрые взмахи «огненных» ракеток символизируют невероятное ускорение метафизического процесса, который подводит нас к самым «вратам» ада, то есть к предельным стадиям медиации.

Удерживающая сила иллюзии увеличивается по мере того, как распространяется зараза и умножается число жертв. Изначальное безумие возрастает, крепнет, расцветает и отражается в глазах всех и каждого, и каждый тянет одеяло на себя. Последствия этого настолько эффектны, что его химерическое зерно погребается навечно. Нет такой ценности, которая не была бы затянута в эту воронку. Образцы и сделанные с них кальки обновляются вокруг буржуа все быстрее, так что он живет исключительно вечным – вечно преклоняясь перед последней модой, последним кумиром или последним слоганом. Так идеи и люди, системы и формулы вхолостую следуют одни за другими по кругу. Отсюда те ветер и пух, которыми перебрасываются игроки-бесы в рассказе Альтисидоры. Как и всегда, Сервантес особенно подчеркивает литературные аспекты внушения: с каждым ударом ракетки «книги, и старые и новые, то и дело сменяют одна другую, прямо на удивление». Здесь шаг за шагом мы переходим от рыцарских романов к романам-фельетонам и современным формам коллективного внушения – все более избыточным и навязчивым… Поэтому умелая реклама убеждает нас вовсе не в превосходных свойствах продукта, а в том, что он нравится Другим. Повседневная жизнь пропитана треугольной структурой вплоть до мельчайших деталей. Так по мере схождения во ад взаимной медиации описанный Сервантесом процесс становится все более всеобъемлющим, смехотворным и катастрофическим.

* * *

Итак, мы утверждаем, что у истоков любого желания лежит зрелище другого желания, будь то реального или же иллюзорного. Из этого правила, казалось бы, есть множество исключений. Разве не внезапное безразличие Матильды воспламеняет желание Жюльена? И разве не то безразличие, которое несколько позже героически изображает Жюльен, пробуждает желание в Матильде даже лучше желания ее соперницы, г-жи де Фервак? Огромная роль безразличия в генезисе этих желаний противоречит, как кажется, положениям нашего анализа.

Перед тем как ответить на это возражение, необходимо сделать небольшое отступление. Чтобы определить сексуальное желание в качестве треугольного, присутствие соперника вовсе не обязательно, потому что под взглядом влюбленного тот, кого любят, раздваивается на объект и субъект. Это явление отмечал Сартр, и именно на нем основан анализ любви, садизма и мазохизма в «Бытии и ничто». В результате удвоения возникает треугольник, вершины которого образуют влюбленный, тот, кого любят, и его тело. Сексуальное желание, как и любое треугольное желание, всегда заразно. Говоря о заразе, мы неизбежно говорим о вторичном желании, направленном на тот же объект, что и первое. Подражать желанию любимого человека означает пожелать самое себя посредством его желания. Такую специфическую разновидность двойной медиации мы называем кокетством.

Кокетка не спешит предоставлять свою драгоценную персону, чтобы удовлетворить спровоцированное ею желание, – но драгоценна она именно потому, что его провоцирует. Предпочтение, которое она оказывает самой себе, основывается исключительно на предпочтении, которое ей оказывают Другие. Вот почему кокетка столь жадно изыскивает ему доказательства; она поддерживает и подзуживает желания своего любовника – однако не затем, чтобы ему отдаться, а чтобы половчее ему отказать.

Хотя кокетка и не симулирует безразличия к страданиям ее любовника, с обыкновенным безразличием оно не имеет ничего общего. Это не отсутствие желания, а изнанка желания, обращенного на само себя. Любовник ни в чем не ошибся. В безразличии возлюбленной ему мерещится та божественная автономия, которой сам он лишен и которую тщится завоевать. Поэтому-то кокетство и подстегивает его желание – а то, в свою очередь, подпитывает кокетство, так что весь этот порочный круг функционирует по принципу двойной медиации.

«Отчаяние» любящего и кокетство любимой растут параллельно, ибо два этих чувства являются взаимными копиями. Между партнерами циркулирует одно и то же желание, все более сильное. Если между любовниками всегда царит разногласие, то это не потому,