врасплох в Силезии, она лишилась всей собственности. «Но, — продолжала она, — моей родиной был и остается промежуток между небом и землей. Я никогда не привязывалась к имуществу, хотя и приобретала ценные вещи, великолепные произведения искусства. Когда после войны я жила в Баварии в крайней нужде, подчас не зная, чем утолить голод, мне разрешили пользоваться библиотекой Фридриха Каульбаха. Там я читала Плутарха, Геродота, Марка Аврелия, Платона, Лао-цзы, других китайских мыслителей и чувствовала себя так хорошо, как никогда прежде. Я ела сухую корку хлеба как нечто священное.

— Да, хорошо, когда лишения отбрасывают тебя к простым вещам. Сколько балласта смела война, и у прекрасного вновь есть пространство, чтобы прорасти внутри нас!

— Мы также говорили о политике, Айзольдт и я. Я помню, как она сказала, что не понимает, почему политика считается грязным делом. Ее просто сделали таковой. В сущности, она абсолютно необходима, чтобы сохранять свободу личности. Одна из главных ее целей в том, чтобы сделать людей обеспеченными, чтобы они обладали вещами, в которых нуждаются. Однако не стоит заходить настолько далеко, чтобы вещи овладевали людьми. Вот почему политика не должна допускать изобилия. Изобилие порабощает людей, а это хуже всего.

— Еще в Берлине я восхищался талантом фрау Айзольдт.

— Вы знаете, что она начинала у Райнхардта? Она сама мне рассказывала. Когда она приехала в Берлин, Райнхардт дал ей роль в постановке одноактной пьесы Стриндберга Молчащие. Сначала на эту роль планировалось взять другую миловидную актрису, но она была так глупа, что ее заменила Айзольдт. В этой роли она не произнесла ни единого слова. Однако ее мимика и жесты произвели на Райнхардта такое впечатление, что вскоре он настоял, чтобы она сыграла в Ханнеле Хауптманна и в Саломее Оскара Уайлда. Тогда, в Цюрихе, она сказала мне: «Я с самого начала принадлежала авангарду. Новые берега, новые океаны — вот чего я жаждала. Поэтому меня выбирали режиссеры, предпочитавшие совреиеиные сложные женские характеры. Ведекинд, Метерлинк, Стриндберг, Клодель. Как бы мне хотелось еще раз погрузиться в новое искусство, которое обязательно придет, великое и яркое — вероятно, из Азии! Сегодня я гожусь разве что на роль бабушки. Но мое сердце осталось таким же беззастенчиво юным!»

— Бывают художники, которые никогда не стареют. Гертруд Айзольдт — одна из них.

— Должно быть, она тоже вздохнула, когда все, кто окружал ее, умерли: Шпиттелер, Хауптманн, Райнхардт. «Я не последую за ними, — сказала она тогда в гостиной пансиона, — даже если они уже на облаке 778, а я все еще копошусь в пропасти». Ей не хочется покидать землю, на которой так славно жить, если стремиться к высокому и чистому. Потом она спросила: «Помните речь, которую Виктор Гюго произнес на столетии Вольтера? Разве она не великолепна? Я часто ее цитировала. Есть ли что-нибудь более мужественное и свободолюбивое? Кстати, мне часто бросалось в глаза, что актеры преклоняются перед феминностью, а актрисы — перед маскулинностью. Я не исключение».

— Вы видели с тех пор фрау Айзольдт?

— Нет. Она не была так восхищена Швейцарией, как большинство иностранцев. Швейцария не кажется мне раем, призналась она. От швейцарцев не исходит счастья, и в этом суть. Хорошая еда для нее еще отнюдь не рай; нашей стране недостает духовно-душевной пищи. Ее истинная родина там, где отважно преодолеваются страдания и господствует содружество всего доброго. Эту родину, которая не имеет ничего общего с национализмом, никто ни у кого не может отнять. Во время войны и после она часто приходила на могилу матери, чтобы найти там покой. Она часто там горько плакала. Но когда она увидела, что любовь все еще заставляет молодые сердца верить, что земля постоянно обновляется, что животные имеют мужество существовать, следуя природным инстинктам, ее душа снова озарилась светом.

Так мы часами беседовали об актрисе и берлинских театральных впечатлениях Роберта. Его память необыкновенна. Он спрашивает, посмотрел ли я в канун Нового года «Все хорошо, что хорошо кончается» Шекспира. Когда я отвечаю «да!», оказывается, что он прекрасно помнит даже второстепенных персонажей. Он никогда не видел этой пьесы, но читал ее в Берлине... 40 лет назад или больше.

Кофе с молоком, булочки, масло и джем в привокзальном буфете Занкт Галлена. Затем три больших кружки светлого пива, после чего я предлагаю: «Не прогуляться ли нам еще немного по городу?» Роберт, который чувствует себя в своей тарелке: «Собственно, зачем? Давайте останемся здесь и прямо сейчас пообедаем!» Рёшти по-бернски, глазунья и меренга. Затем прогулка по тихим, заснеженным улочкам. Перед монастырем, из окна которого выглядывает молодой священник, Роберт замечает: «Он тоскует по дому, который остался снаружи, а мы тоскуем по дому внутри». Пожилая женщина с растрепанными прядями белых волос из дома напротив бранится на мальчишек, которые мучают кошку. Она не прекращает неистовствовать. Создается впечатление, что она сумасшедшая. Однако Роберт не впадает в беспокойство. Он разглядывает дворы и сады, будто это волшебные острова. Мы поднимаемся выше на Фройденберг, мимо заледенелых прудов в заснеженный лес. «Словно в сказке», — шепчет он, осторожно кладя руку мне на плечо.

XXX

15. апреля 1949

Херизау — Дегерсхайм

По-летнему жарко. Прогулка в Страстную пятницу в Дегерсхайм, где мы отмечаем 71-й день рождения Роберта; блюдо из щуки. Перед лугом, усеянным лютиками и горечавками, он замечает: «И все же в сравнении с природой мы все остаемся халтурщиками».

С момента отставки Бисмарка немецкая политика стала преступной. Кайзер использовал любой удобный случай, чтобы прижать французов. С тех пор в немцах нет величия.

Современные писатели кажутся Роберту маменькиными сынками. Они не выносят неудач:

— Обиженный тут же бежит к «маме-публике» и причитает, что с ним скверно обошлись. Обратите внимание на лица.' Некоторые выглядят как настоящие негодяи и убийцы. Хорошим людям, возможно, вообще нечего делать в искусстве. Если художник хочет создать нечто интересное, то должен привести с собой демона. Ангелы не художники.

— Но где демоническое начинается и где оно кончается?

— Да, границу сложно провести.

— Я сталкивался с подобным, у меня был сослуживец... С коротко подстриженными седыми волосами он выглядел едва ли не как каторжник. Большую часть времени он держался в стороне, и когда мы после переклички исчезали в трактире, можно было видеть, как он, одинокий, сидит, задумчиво подперев руками голову. Нечто сектантское, своенравное исходило от этого человека. Но долгое время я считал его невинной кроткой душой, вызывавшей у меня скорее сочувствие, нежели ужас. Кроме семьи, столярного дела и лазанья