Appenzeller Zeitung появилась большая статья о Роберте, в которой я упоминаюсь как его опекун и единственный друг. Ожидаю сегодняшнюю встречу в смешанных чувствах. Не будет ли он сейчас особенно недоверчив?

Но нет, он встречает меня под голубым, как незабудка, небом таким сияюще-радостным, каким бывает редко, и сразу соглашается отправиться скитаться по окрестностям Херизау. В гору, с горы. В садах — переливы золота форзиций, нарциссов и первоцветов. Фруктовые деревья девственно-зеленые. И над всем этим — зонтик небес.

Я рассказываю Роберту о Кэтхен из Хайльбронна, которую видел в Шаушпильхаусе и был сильно разочарован. Роберт:

— Догадываюсь. Для меня этот персонаж тоже слишком послушен, словно собака. Она постоянно виляет хвостом перед графом фон Штралем. Мне даже больше нравится благородная девица Кунигунде. Она царапается и кусается, как любят мужчины. Разумеется, когда горделивые становятся вульгарными, это почти невыносимо. По-видимому, Кляйст получил отпор от одной из таких и через образ сварливой Кунигунде хотел отомстить. Необузданный, вот каким он был. Впрочем, Кляйст — странный писатель: когда он хочет быть лириком, то становится драматургом, а когда хочет быть драматургом, становится лириком, как в Кэтхен. Прошло, пожалуй, четверть века, а то и больше, как я прочитал это произведение. Но я до сих пор помню: "Преступление подкрадывается на цыпочках". Так? Как часто я встречался с Кляйстом! В Туне и на Ваннзее, где он и Хенриетте Фогель покончили с собой, я был на их общей могиле. Затем в Берлине, где кайзер процитировал отрывок из Принца фон Хомбург с балкона дворца, когда разразилась Первая мировая. Разумеется, чтобы настроить подданных против французов».

Вторая литературная тема на этом праздновании дня рождения — датчанин Й. П. Якобсен. Перед обедом в Херизау, который мы сопровождаем мутно-желтым сидром в маленькой гостинице, Роберт рассказывает мне историю новеллы Фрау Фёнс, вышедшей 70 лет назад. В ней повествуется о благородном характере состоятельной датчанки, 40-летней вдовы, которая жила в Провансе с двумя детьми. Однажды там появляется возлюбленный ее юности, который продал овцеводческий бизнес в Южной Америке. Он тотчас вновь влюбляется в бывшую подругу, на которой 20 лет назад не смог жениться из-за обстоятельств. Фрау Фёне заявляет о праве на личное счастье. Уже через несколько дней они вступили в брак. Но поскольку оба ребенка в ярости и со слезами утверждали, что мать предала их отца и их самих, супруги переезжают в Испанию, где, несмотря на горе, которое причиняет матери разлука с детьми, проводят несколько счастливых лет. Затем фрау Фёнс неизлечимо заболевает и пишет детям добросердечное прощальное письмо, в котором просит их помнить, что никто не любил ее так, как тот, кто в последний раз будет держать ее за руку. Роберт до сих пор помнит подробности этой печальной истории.

После обеда долгий разговор о загадочной смерти Сталина. «Мне всегда был противен фимиам, который клубился вокруг него, — говорит Роберт. — Окруженный раболепствующими, он стал кумиром, уже не способным жить как нормальный человек. Не исключено, что в нем была доля гениальности. Но народам лучше, когда ими правят посредственные натуры. В гении почти всегда таится злоба, которую народам приходится оплачивать болью, кровью и позором».

*

В день 75-летия настроение Роберта, судя по отчету д-ра Штайнера, было скорее скверным. Когда с ним пытались поговорить о чествовании его персоны в газетах и по радио, он отвечал: «Это меня не касается!» Как и в любой будний день, он добросовестно выполнял свои обязанности: подметал пол, после обеда клеил бумажные пакеты.

В день его рождения пошел легкий снег. Когда фрау д-р Штайнер рассказала детям, как красиво Роберт Вальзер писал о зиме, снеге и холоде, они ответили, что снег, наверное, пошел потому, что господин Вальзер очень любит зиму и сегодня празднует день рождения.

XXXVIII

30. августа 1953

Роршах

Впервые Роберт производит на меня впечатление стареющего человека, борющегося с угасанием телесных сил. Правда, зной делает сегодняшнюю прогулку особенно утомительной. Сначала у нас был план искупаться в Боденском озере. Но в Роршахе Роберт внезапно идет в другом направлении — в сторону лесов, благоухающих грибами и пихтами. Затем через поля. Вверх по холму, вниз с холма, один раз переходим вброд глубокий ручей. Роберт часто останавливается на опушке, прикладывает левую руку к уху и прислушивается. В памяти всплывают далекие мальчишеские годы, когда мы играли в индейцев. Иногда Роберт говорит сам с собой, бранится на неотесанных автомобилистов, от которых испуганно отскакивает, когда мы пересекаем дорогу, и далеко обходит лающих дворовых собак. Но что мне сегодня больше всего бросается в глаза, так это его тяжелая походка (он еле волочит ноги) и то, как часто он отстает от меня, особенно на дымящихся асфальтированных дорогах, где он с потухшим окурком меж губ и в коротких брюках выглядит как изможденный крестьянин. На голове, ставшей к полудню огненно-красной, — серая фетровая шляпа, которую он иногда сердито сдвигает набок.

Чудесный светло-голубой день с золотисто-зелеными лугами и светло-коричневыми коровами, сады, сияющие цинниями, геранями и гладиолусами. Яблоки, сливы и груши теснятся на деревьях. Дождливое лето сменяет изобильная осень.

С едой нам везет меньше. Кофе с молоком, булочки, масло и джем подает милая, но в скверном расположении духа девушка. Над нами висит распятие. Из кухни уже несколько минут доносятся крики и визг спорящих женщин и детей, которые заглушают голос милой официантки. Затем становится тише. Лишь сковородки и посуда гремят, словно продолжая ссору. Затем мы слышим бормотание из кухни. Это семья, которая читает утреннюю молитву.

По дороге Роберт спрашивает, не написал ли я еще пьес.

— Переработка фарса Нестроя Растерзанный, которую я сделал с Альфредом Польгаром и которую представляли в цюрихском Шаушпильхаузе около 20 раз, — единственное, чем я согрешил в этой области. А вы? Вы тоже пробовали?

— Да, но ничего путного из этого не вышло. Для этого нужен характер с крючковатым носом. Вспомните Шиллера!

Он рассказывает о Максе Даутендае, с которым провел в Вюрцбурге прекрасную неделю. Отец Даутендая был первым в России фотографом-портретистом. В Мюнхене Роберт также несколько раз общался с Ведекиндом. Увлекательный, но жуткий человек, полный демонических ловушек. Роберт не хотел бы видеть его на сцене: «Актерствующие поэты чаще всего слишком важничают. Искусство актера вообще переоценено. Решающим является все же то, что говорит поэт и то, как он это говорит. Во всей этой пляске вокруг Макса Райнхардта и компании есть нечто неприличное, нарциссическое. Что до меня,