— Расскажите, пожалуйста, — мягко попросила Лариса.

Ивар еще помялся. Потом, смущаясь, начал объяснять:

— Понимаете, Артурас, оказывается, из этих… Ну, в общем, ему нравились только маленькие девочки. А я просто не переношу педофилов, — вдруг жестко выговорил он. — Ну, противно просто, с души воротит.

— А как вы об этом узнали? — спросила потрясенная Лариса.

— Да этот дурак сам же мне однажды по пьяни и выложил. Включая одну темную историю весьма криминального свойства. Он мне тогда называл даже имена действующих лиц, но я, сами понимаете, запамятовал. Помню только, что девчонку звали вроде Наташа, а отец ее был вроде бы военным.

Ивар, задумавшись, умолк. Однако подталкивать его снова не пришлось. Он сам заговорил.

…Уже в первое же утро по приезде на турбазу Артураса Эйгелиса разбудил громкий мужской голос, недовольным басом выговаривавший кому-то в соседнем номере. Иногда мужчина умолкал, вероятно, чтобы послушать чьи-то оправдания, но отвечали ему очень тихо, так что второго голоса Эйгелис совсем не слышал. Ссора продолжалась довольно долго, и Артурасу, уже отчаявшемуся уснуть, пришлось встать и, наскоро одевшись, спуститься в столовую. Там ему и суждено было познакомиться с новыми соседями.

Неприятный бас, сразу узнанный Эйгелисом, принадлежал прапорщику Григорию Ивановичу Черных. К немалой досаде литовца, этот человек оказался жильцом соседней комнаты, да еще и соседом по столу. Второй, еле слышный, голосок, видимо, принадлежал его жене — Любови Николаевне. Третьей соседкой Артураса оказалась их тринадцатилетняя дочь Наташа, при одном взгляде на которую сердце ученого забилось в два раза быстрее, чем обычно.

Нет, ему не показалось. Дочь прапора действительно очень была похожа на его потерянную любовь — Катю. Тот же тонкий, трогательный профиль, те же карие, слегка удлиненные глаза-рыбки, такие же по-младенчески припухлые соблазнительные губки, каштановые волосы и тоненькая, как соломинка, фигурка. Только вот взгляд у девочек был абсолютно разный. У озорницы Катюшки глаза постоянно светились здоровой жизнерадостностью и некоторым плутовством. У Наташи же Артурас ни разу не видел иного выражения, кроме сонливой задумчивости и даже испуга, когда ее папаша в очередной раз вдалбливал в голову дочери мысль о том, что она у него глупая и некрасивая.

Именно жалость была первым чувством, проснувшимся в душе прибалта. Жалость к этой забитой, наверняка смышленой девчонке, которая почти никогда не улыбалась. По крайней мере, когда находилась в пределах видимости своего грозного солдафона-папаши. Впрочем, даже при общении с подружками, а они, как заметил Артурас, почему-то были значительно младше Наташи, ни разу не заметил он в ней вспышки той непосредственной дурашливой веселости, которая свойственна девчонкам ее возраста.

Эйгелис, взявший привычку пить кофе и раскуривать трубку на уютном балкончике своего номера, часто становился невольным свидетелем не только бесконечных скандалов в семье Черных, но и странных развлечений самого младшего и бесправного ее члена.

В палисаднике прямо под его окнами Наташа вместе со своими девяти-десятилетними подружками соорудили из каких-то досок и остатков железных ящиков домики для бродячих кошек, которых в городке было в избытке. Туда по три раза на день она носила еду, видимо сэкономленную во время собственных обедов. Правда, большинство членов этой кошачьей республики не хотели менять свободу на клеточное тепло и наотрез отказывались жить в построенных девчонками домиках. Кошки в основном были, так сказать, «приходящими», то есть прибегали только за едой. Во время обедов в палисадник сбегались мяукающие и орущие на разные голоса пушистые существа со всей округи.

А однажды в колонии появился еще один обитатель, совсем непохожий на прежних. Его приволокла одна из Наташиных подружек — маленькая шустрая брюнетка с остреньким носиком. Новый член колонии вызвал полный восторг и долгие аханья и оханья всей девчоночьей компании. Впрочем, бело-рыжего, с испуганными глазами и постоянно расползающимися в разные стороны лапами щенка, в роду у которого, несомненно, где-то был чистокровный сенбернар, как ни странно, приняла и независимая кошачья республика.

Плохо было одно: если кошки, несмотря на их многочисленность, по ночам вели себя довольно скромно и тихо, то глупый пес, испуганный переменой места жительства, устраивал целые концерты под луной, вызывая недовольство всего людского населения турбазы.

Естественно, первым не выдержал прапорщик Черных. В тот день Эйгелис, уже уставший от искусственно созданного им самим одиночества, решил немного проветриться в ночном городе. Естественно, предварительно приняв солидную порцию своего любимого дагестанского коньяка. И вот в таком состоянии он оказался свидетелем неприятной сцены.

Уже на лестнице его, немилосердно скрипя новенькими армейскими ботинками, перегнал тяжело дышавший прапорщик. Из полноценной одежды на нем были только полинявшие кальсоны. Вслед за ним легко пробежала, ничего не замечая вокруг, в одной полупрозрачной рубашке Наташа.

Прибалт, глядя замутненным взором на сумасшедшую парочку, поморщился и даже хотел было вернуться в номер, однако что-то его остановило. Он спустился во двор. То, что он там увидел, и вовсе не поддавалось никакому описанию. Военный подскочил к кошачье-собачьей колонии и схватил за шиворот скулящего щенка. Наташа, видя, что отец направляется к морю, отчаянно бросилась наперерез. Визг несчастной собачонки дополнили девчоночьи рыдания вперемежку с мольбами отпустить щенка. Наташа цеплялась за отца, пытаясь помешать ему расправиться с жертвой. Но ничто уже не могло спасти щенка от гнева прапорщика.

Потом все кончилось, и мир накрыла какая-то оглушающая больше, чем прежние визг и рыдания, плотная тишина. И тут прибалт увидел, как молнией метнулась в сторону девичья фигурка. Суровый прапор сначала погнался за ней, однако очень скоро потерял ее из виду и, махнув рукой, вернулся в свой номер. Эйгелис хотел было последовать его примеру, но не смог. Он знал, куда побежала девочка, и плохо слушавшиеся ноги сами понесли его к этому месту.

— Наташа, ты здесь?

В маленькой сухой пещерке под мостом было совершенно темно, но, услышав тихое шевеление внутри, Артурас понял, что не ошибся. Однажды он уже проследил, как после очередного папашиного разноса девочка укрывалась именно здесь.

— Ты не бойся, не бойся, — как можно мягче проговорил Артурас, едва ворочая языком. — Хочешь, я подарю тебе другую собачку и прослежу, чтобы ее никто не обидел?

Молчание.

— Да, конечно, — поправился молодой ученый. — Я же понимаю. Тебе нужен именно тот щенок, да? И никакой другой…

Ответом были тихие всхлипывания.

— Почему он такой жестокий? — произнесла девочка сквозь слезы. — Так не должно быть, это несправедливо.

— Конечно, несправедливо, — легко согласился прибалт. — Жизнь — она вообще жестокая штука. И ужасно несправедливая, ужасно.

Говоря это, он медленно продвигался в глубь пещерки, и вдруг его протянутая вперед рука наткнулась на что-то мягкое. Глаза постепенно привыкали к темноте, и скоро Эйгелис довольно ясно увидел сидевшую на корточках девчушку, уткнувшуюся носом в коленки.