На гробнице Елизаветы Чичаговой работы знаменитого скульптора Мартоса, была высечена эпитафия:

«My Bliss for ever I have buried here the 24 of July 1811»)[63].

А ниже – четверостишье из поэмы Эдварда Янга «Ночные думы о жизни, смерти и бессмертии»:

Дальнейшая жизнь у Павла Чичагова действительно сложилась грустно. На следующий год он командовал Третьей армией во время Отечественной войны и остался в истории с репутацией растяпы, который позволил Наполеону улизнуть с Березины. Обвинение было несправедливо, но перед современниками Чичагов, будучи человеком гордым, оправдываться не стал и навсегда покинул Россию.

И. Мартос. Профильный портрет Е. К. Чичаговой. После 1811. Мраморный барельеф, украшающий надгробие на Смоленском лютеранском кладбище. Из открытых источников.

Когда при Николае I от проживавших в Европе русских потребовали вернуться на родину под угрозой конфискации имущества, Чичагов предпочел принять британское подданство и был лишен своих поместий. К старости он ослеп. Умирая, велел положить на гроб любимое платье жены.

Для его эпитафии отлично подошли бы другие строки из тех же «Ночных дум»:

Во всяком случае у меня эта красивая, грустная история вызывает именно такие мысли.

P. S

В художественной прозе ни в коем случае нельзя без веской причины уводить повествование в сторону, особенно на финальной ноте. Но я сейчас пишу не беллетристику, поэтому могу позволить себе небольшое отступление.

Цитату о встрече Павла с Чичаговым – ту, что дана курсивом и в кавычках, – я взял из биографической статьи, опубликованной в «Русской старине» за 1883 год молодым гвардейским офицером Леонидом Чичаговым, родственником адмирала. Он дослужился до полковника. Овдовев, принял монашество. После революции был митрополитом Ленинградским.

Леонид Михайлович Чичагов. Начало 1890-х. Из открытых источников и Митрополит Серафим (в миру Леонид Михайлович Чичагов). 1920-е. Из открытых источников.

Во время Большого Террора, восьмидесятилетним, был расстрелян. Причислен к священномученикам Русской Православной Церкви.

Но эта судьба больше подойдет для темы «Русский в России».

Итак, пишем новеллу о любви.

Герои – русский капитан и английская барышня. Характеры их обрисованы. Факты – то есть препятствия, которые мешают влюбленным соединиться, – тоже известны. Единственное, что нужно придумать – размолвку между влюбленными и последующее примирение, без этого обязательного конфликта уважающих себя любовных повествований не бывает. В общем, пространство авторского маневра весьма ограничено: только описание чувств.

Нужно показать два отношения к любви – архетипически женское и архетипически мужское. Не бойтесь гендерных клише, на стадии обучения работа со стереотипами полезна. А впрочем, если вам захочется изобразить женственного мужчину и мужественную женщину – попробуйте. Вдруг получится?

Главная ваша цель – рассказать о любви так, чтобы читающему стало завидно, ужасно захотелось самому быть любимым и главное любить. Чтобы читатель влюбился в Элизабет, а читательница – в Павла. Будет совсем здорово, если читающий превратится в андрогина: станет попеременно чувствовать себя то любящим и любимым мужчиной, то любящей и любимой женщиной.

Что касается литературной манеры, возьмем на вооружение стиль, который в описываемую эпоху был как раз в моде, – сентиментализм. Он отлично подходит для любовной прозы – если, конечно, автор не собирается описывать физиологическую составляющую страсти. (Русская литература с ее пресловутой целомудренностью, а если хотите – ханжеством, так пока и не научилась эротическим описаниям. Во всяком случае я этой техникой не владею и учить ей не возьмусь).

Лучший образец русского сентиментализма – карамзинская «Бедная Лиза». У меня тут еще и личная привязанность. Мой самый первый роман был римейком истории о том, как Эраст невольно погубил бедную Лизу, а теперь, на склоне лет, я снова тщусь и льщусь быть Николаем Михайловичем Карамзиным – пишу историю государства российского.

«…Там юный монах – с бледным лицом, с томным взором – смотрит в поле сквозь решетку окна, видит веселых птичек, свободно плавающих в море воздуха, видит – и проливает горькие слезы из глаз своих. Он томится, вянет, сохнет – и унылый звон колокола возвещает мне безвременную смерть его».

«Чувствительная, добрая старушка, видя неутомимость дочери, часто прижимала ее к слабо биющемуся сердцу, называла божескою милостию, кормилицею, отрадою старости своей и молила бога, чтобы он наградил ее за всё то, что она делает для матери».

В общем, перечитайте «Бедную Лизу», но позаимствуйте оттуда не тяжеловесный слог, а настроение. Это не плач, а поминутная готовность к плачу. Автор смотрит на мир глазами, полными слез от душевного трепета.

«Ах! Я люблю те предметы, которые трогают мое сердце и заставляют меня проливать слезы нежной скорби!», – говорит писатель, но слезы у него так и не сорвутся, лишь в конце чуть дрогнет голос – в этом главный фокус. Разреветься должен читатель.

«Эраст был до конца жизни своей несчастлив. Узнав о судьбе Лизиной, он не мог утешиться и почитал себя убийцею. Я познакомился с ним за год до его смерти. Он сам рассказал мне сию историю и привел меня к Лизиной могилке. Теперь, может быть, они уже примирились!».

Читатель – ну хорошо, читательница – всхлипывает и сморкается. Автор довольно улыбается. (Хотя я, честно говоря, тоже очень расстраиваюсь, когда у моих героев всё складывается печально. Не чужие ведь люди).

Г-жа П. капитану Ч

Чатэм. Апреля 14 дня 1797 года