Я, топая, прохожу по гостиной и распахиваю дверь на чердак.

– Что вы там делаете? – Я пытаюсь придать своему голосу свойства, необходимые в данной ситуации, если это действительно ситуация, а вероятно, так оно и есть. Пытаюсь не нагнетать.

Наверху начинает реветь девочка. Это не худший ее крик, он не приводит на ум лужи крови, и от него кости не выпирают из-под кожи, но все же крик довольно тревожный.

– Заткнись, ты, толстож… дырка для члена, – кричит мальчик. Чердак теперь его комната, потому что он уже слишком взрослый, чтобы жить в одной комнате с девочкой, и пауки ему безразличны. Это меньшее из того, на что ему наплевать. – Убирайся из моей комнаты.

– Не уберусь. Мама-а-а-а! – вопит девочка.

Я поднимаюсь по лестнице. Ступени сделаны из твердой древесины и до сих пор блестят по краям, где никто не ступает – следы тех времен, когда дом был витриной железнодорожных магнатов или каких-то других логистических магнатов, и с ценами не считались, даже при оформлении чердака. Ступени были бы хороши, если бы я ошкурила их и заново покрыла лаком.

– В чем дело? – спрашиваю я, прищурившись и всматриваясь в полумрак.

Здесь пол в наихудшем состоянии. Потребуется немало всего, чтобы привести его в должный вид. Гораздо больше, чем можно позволить себе при такой арендной плате. Можно подумать, ремонт пола – одна из моих возможностей.

Октябрьское солнце едва пробивается через слуховое окно. На другой стороне улицы горит зеленый пластиковый бак для мусора. Церемонии Ночи дьявола начинаются еще до заката. Я прислушиваюсь, не донесется ли звук сирен, но нет, ничего не слышно. Ради одного горящего бака с мусором пожарные вряд ли поедут. Мусорный бак, тяжелый и долговечный, – собственность города. Так просто не расплавится. Может быть, кто-нибудь его вскоре потушит. Может быть, кто-то подоспеет вовремя.

– Он собирается отрезать мне руку, – говорит девочка, всхлипывая. – У него ножик.

– А как она может быть Фьюриозой[22] на Хэллоуин с двумя руками? – мальчик тянет себя за дреды, выкрашенные белым, хотя его волосы светлые от природы и прямые. Этот жест напоминает мне детское одеяльце, которым он требовал накрывать себе голову, когда был маленьким. Сейчас он без рубашки, хоть на чердаке и прохладно. Это его безразличие к собственному комфорту меня беспокоит. Но это наименьшее из того, что меня беспокоит. Он нагло усмехается, глядя на меня, – он уверен, что победил в споре. – В любом случае новая вырастет. – Он валится на грязный матрас в черно-белую клетку, который, несмотря на мои предостережения насчет постельных клопов, притащил из кучи старья, сложенной соседями возле их двери. Потом начинает чистить ногти лезвием перочинного ножа.

– Не хочу, чтобы мне руку отрезали, – кричит девочка. – Даже если новая вырастет. – Она обхватывает себя руками, но не убегает.

– Новые руки не вырастают, – говорю я. – А на Хэллоуин можешь быть кем угодно.

Она только еще сильнее плачет.

– Ну-ка, дай мне. – Я протягиваю руку к ножу.

Он убирает руку с ним подальше от меня, волосы отбрасывает назад, обнажая сердитую букву «Х», вырезанную на том месте, где, как полагает большинство людей, находится сердце. Линии этой буквы черные с налетом, как будто в рану втирали грязь. Середины линий приподняты и кажутся одутловатыми.

Я озабочена, но это не настолько серьезно, чтобы вести его к врачу. Антисептика будет достаточно. И у него назначена встреча с консультантом. Это вовсе не так уж плохо. Не может быть плохо. Встреча в январе, так что врач должен подумать, что можно подождать три месяца. Врач не заставит мальчика ждать, если он действительно болен, и нанесение ран самому себе – симптом чего-то плохого.

– Что с тобой случилось?

– Ангел Ариэль снизошла и вырезала мне сердце. Сказала, чтобы я готовился сделать работу без нее. – Он задирает подбородок и смотрит на меня, как бы желая убедиться, посмею ли я ему возразить. Голос у него низкий, как у его отца. Когда же это произошло?

– Он режет себя и в других местах тоже, мам. Я сама видела.

– Заткнись, подтирка, а не то и тебя тоже порежу. – Сейчас голос у него снова мальчишеский. Завеса, на мгновение приподнявшаяся, чтобы позволить заглянуть в будущее, снова опустилась.

– Он какает в банку, мам. – Девочка ухмыляется, пока не получает подушкой по голове.

Я вдыхаю все глубже, глубже и глубже. Воздуха в мире для меня недостаточно.

Сказать ему, что ли, что он перепутал имена ангела Гавриила и русалочки Ариэль? Другие подростки тоже такие вещи говорят? Боюсь спрашивать других родителей. Боюсь…

– У сучек-доносчиц будут колики. – Мальчик хватает ее и валит на отвратительный матрац.

Девочка на этот раз хихикает, а не плачет. Они на самом деле любят друг друга, несмотря на частые ссоры.

– Ну, довольно. Перестань использовать такие слова. – Вероятно, это далеко не худшее, но есть так много всего, что мне надо ему сказать, что надо прекратить, что я не знаю, с чего начать.

На чердаке пахнет грязными носками и чем-то дрожжевым. Я позволяю взгляду скользить по разбросанной одежде, игральным картам, костям, пуговицам, ботинкам, сумкам, чашкам, комиксам, обрывкам веревок, перьям, свечам, окуркам сигарет, о которых он говорит, что они тут всегда и были, и не поддающимся определению обломкам чего-то блестящего. Наконец мой взгляд падает на двухлитровую майонезную банку. Прямо сейчас я ничего с этим поделать не могу. С этим я ничего не могу поделать. Я не могу поделать…

Я даже не знаю, что сказать ребенку, который какает в банку.

– Идите вниз. Пора ужинать.

– Я хочу гамбургеры, – говорит девочка и бегом спускается по лестнице. – Гамбургеры с жареной картошкой.

Мальчик перекатывается по матрацу и закрывает глаза.

Где-то во мраке под стропилами темный ангел Ариэль хлопает крыльями, чтобы предупредить о надвигающихся холодах, или, вероятно, это летучая мышь. Скорее всего летучая мышь.

– И ты тоже. Надень рубашку, но не застегивай. Я хочу смазать порез.

– Не хочу есть. – Он открывает один глаз и смотрит на меня. Даже в лежачем положении его подбородок вызывающе вздернут.

– Встань и иди вниз. – Я тянусь, чтобы взять его за руку и помочь, но он откатывается и поднимается на ноги. Головой едва не задевает стропила. Для четырнадцатилетнего он высок. Он в мужчин по моей линии. Вскоре у него вырастет борода, которую он сможет заплетать в косичку, как его предки-викинги.

Я бы отправила его бродить по лесам на первую охоту, если бы знала о кузенах или дядях, которые были повсюду в тех местах, где я росла. Ему это было бы полезно.