– У вас хорошее настроение, мон шер? Вспомнили что-то приятное? – рядом с ней, буквально за левым плечом Натали, стояла графиня Нелидова. Невысокая, изящная, все еще более чем привлекательная, несмотря на возраст. На рельефно вырезанных губах вежливая улыбка, в глазах – вопрос.

– Да, ерунда всякая в голову лезет, – честно призналась Натали. – Думала о французах, пришел в голову каламбур, «улыбнуло».

– Господи, прости! – притворно ужаснулась Софья Викентьевна. – И вы туда же! Титулованная особа, а изъясняетесь как, извините за выражение, э… работница из-за Нарвских ворот!

– Хотели сказать, как шлюха из-за Московских?

– А что нынче шлюхи за Московской заставой обретаются?

– А черт их знает, любезная Софья Викентьевна, это я так – фантазирую от слабого знания предмета.

– А если серьезно, – улыбка Нелидовой стала еще шире, но во взгляде плескалось нечто уже вовсе безумное. – Вы давно с… полковником?

– Два дня, – как на духу призналась Натали. – Но оно того стоило. Впрочем, вы же знаете.

– Да, пожалуй. Экий оборот! Не думала, что так всколыхнет… Он… Ну, я думаю, вы знаете, он ввязался в опасную игру, а вы, мне сказывали, стреляете, как гусар…

– Я стреляю, как убийца, графиня. Но спасибо. Я учту ваше предупреждение. Praemonitus, praemunitus[19]… Так кажется?

– Кажется, так, – и, благосклонно кивнув, как и следует в отношениях старшей и младшей, Нелидова поспешила удалиться. Судя по всему, она и сама точно не знала, зачем подошла к Натали. Может быть, действительно, хотела предупредить, или все гораздо сложнее, и на самом деле графиня разговаривала не с Натали, а общалась с Генрихом?

– Не заскучала? – каким-то образом Генрих сумел застать ее врасплох, что, разумеется, скверно, но с другой стороны…

«Нет! – решила она, спохватившись буквально в последний момент. – Ничего хорошего в этом нет. Скверно. Отвратительно. Других определений нет и не будет. Не расслабляться!»

– Заскучала. Развеселишь?

– Возможно, – сдержанно улыбнулся Генрих. – Может быть. – Глаза потеплели, разгладились морщины на лбу. – С делами на сегодня покончено, как смотришь на то, чтобы начать с последней ноты?

«Странный образ. Оркестр? Репетиция? Профессор консерватории?»

– Мы говорим о ковре на полу моей спальни?

– Нет, – задумчиво покачал он головой. – Трюмо? Подоконник? Кресло? Нет, кажется, все-таки постель. Мы закончили на цивилизованной ноте, не так ли?

– От твоей «цивилизованности», Генрих, у меня, верно, по всему телу синяки должны теперь выступить.

– Вот и посмотрим, – откровенно усмехнулся он, – где и что у тебя выступило!

* * *

Если судить трезво, встречал он в жизни женщин куда красивее Наташи. Разных и по-разному любивших его. Или не любивших. Равнодушных, но заинтересованных в нем по тем или иным корыстным причинам. Бывали времена, Генрих считался авантажным любовником, солидным покровителем или просто надежным человеком в опасном для молодых женщин и непредсказуемом по большей части мире. Женщины, впрочем, различались не только красотой. Характер, воспитание, культурный фон… Да, мало ли есть такого, что делает женщину женщиной, а мужчину мужчиной? Однако с профессиональной террористкой он еще никогда не был. И с женщиной, чьи поступки настолько непредсказуемы, пожалуй, тоже. Временами ему казалось, что она влюблена в него до той степени самоотречения, когда даже самые гордые женщины теряют себя, добровольно принимая любые формы порабощения, поношения и унижения и даже в большой мере провоцируют мужчин на невероятное в обычных условиях глумление и самодурство. В другие моменты он, напротив, казалось, физически ощущал ее ненависть, отвращение и гнев и начинал форменно сходить с ума. С ней невозможно было испытывать обычные страсть и нежность. Все оказывалось на пределе или даже за пределом, превращая близость в безумие. Однако это был тот род безумия, от которого трудно отказаться, если возможно вообще.

– Ну, что? – Генрих и сам не знал, что творит и зачем. Он взял с деревянной полки в изголовье кровати тяжелый угловатый «стечкин» и протянул его рукоятью вперед. – Убьешь? Или будешь руки целовать?

Наталья лежала головой к изножию. Нагая, обессилевшая. Дыхание с хрипом вырывалось сквозь плотно стиснутые зубы. Оскал, а не улыбка. Темно-синие, почти черные, словно бездна, глаза под белым, влажным от пота лбом. Сумрачный взгляд, обернутый в себя. Черные всклокоченные волосы, отчего-то напомнившие Генриху Китай. Бесстыдно раздвинутые навстречу его взгляду ноги.

«И ведь не отведешь глаз, вот в чем дело!»

– Ну?

– У меня грудь маленькая, – озабоченным тоном ответила она, приподнимаясь на локте и опуская взгляд вниз, на свои, и в самом деле, небольшие, но изящные, по правде сказать, чуть вздернутые вверх груди. – Маленькая, вот в чем дело!

– Маленькая? – нахмурился Генрих. Он так и сидел, как дурак, протягивая Наталье снаряженный к бою «стечкин». – У тебя, Тата, и запястья тонкие, а ты из «стечкина» очередями бьешь. И ничего! Ни перелома, ни вывиха. А грудь…

– А что с ней? – Сейчас она подняла взгляд и снова смотрела на Генриха. Глаза в глаза. Но как-то странно, словно бы сама ждала выстрела.

– По-моему, с ней все в порядке.

– Ты так считаешь?

– Мне хватает.

– А мне нет… Ты ведь не сможешь сейчас…

– Боюсь, что нет, – покачал он головой и, поставив пистолет на предохранитель, отложил на край кровати. «Не хватало только себе яйца отстрелить или ее завалить!» – Извини.

«С заваливанием придется обождать, и в том и в другом смысле».

– Жаль… А хочешь я…

– Нет, не хочу.

– Тогда… – она вдруг вывернулась – ловкая, гибкая, – скользнула к нему на змеиный манер и, поймав руку, поднесла к губам.

– А хочешь, ноги буду целовать? – отрываясь от руки, спросила этим особым своим, низким, чуть хрипловатым голосом и посмотрела снизу вверх тем самым взглядом, который так хотят увидеть многие мужчины.

«Впечатляет! Вопрос только, а оно мне нужно?»

– Угомонись! – сказал, как ударил. – Хватит уже! Есть, что сказать, говори!

– Думаешь, влюбилась? – оставила его руку, села напротив, угрюмая, как если бы не с мужчиной в постели время провела, а в допросной, привязанная к стулу.

– Даже и не знаю, что сказать. – Он был искренен сейчас. Ну, почти искренен. – Нет, не думаю. Но ты же знаешь, надеяться не запрещено.

– Скажи, Генрих, а что у вас было с матерью Ольги?

– Тебе это действительно так интересно? Важно?

«А мне?» – но сердце молчало. Лариса Ланская осталась в прошлом, а нынешнюю Ларису Берг он, собственно, и не знал.