Она кивнула, сняла с крючка на стене другой плащ и протянула его мне. Плащ был старый и потертый, но мягкий, а пахло от него чернилами, пылью и кожей – моими любимыми ароматами. Завернувшись в него, я мгновенно почувствовала себя лучше.

– Могу я задать один вопрос? – спросила она, когда мы сидели в экипаже на пути к пансиону.

– Я не могу обещать, что отвечу на него честно, – сказала я и удивилась собственной откровенности.

– Я все равно спрошу. Кто для вас Виктор, раз вы приложили столько усилий, чтобы его найти, и пошли на такие крайности, чтобы его защитить? Наверняка не просто кузен. Вы его любите?

Я выглянула в окно; мы проезжали центр города – такого яркого и солнечного, что его ночная версия показалась мне страшным сном. Отчего-то тот факт, что Мэри меня раскусила, пробудил во мне желание говорить. Обычно я хранила правду за закрытыми дверями, под тяжелым замком, позволяя миру увидеть лишь ее тени.

– Виктор – вся моя жизнь, – сказала я. – И единственная надежда на будущее.

Виктор уехал, не успела на могиле его матери обсохнуть земля.

– Я вернусь, когда со всем разберусь, – пообещал он и, словно восковой печатью, запечатлел у меня на лбу поцелуй.

Так я стала хозяйкой поместья, которое мне не принадлежит и никогда не принадлежало. Я вела хозяйство, следила за домом. Судья Франкенштейн никогда не давал мне денег, распоряжаясь ими самостоятельно. Личная горничная мадам Франкенштейн была освобождена от своих обязанностей. Мне полагалось играть роль мадам Франкенштейн, но ее привилегии на меня не распространялись. Под моим началом были только повар, одна служанка и Жюстина.

Случайная прозорливость, проявленная мной, когда я устроила Жюстину к нам гувернанткой, несказанно облегчила мое существование. Я довольно редко имела дело с маленьким Уильямом и Эрнестом, который теперь ходил в городскую школу. Это были славные дети, но они напоминали иностранный язык, который я понимала и могла использовать, но которым не владела свободно.

В доме Франкенштейнов Жюстина расцвела. Она была готова работать за пятерых, но я не позволяла судье Франкенштейну этим воспользоваться. В конце концов, она не была низкого происхождения.

Если уж начистоту, я подозревала, что ее семья была благороднее моей.

Хотя за все эти годы я ни с кем не делилась своими страхами, с отъездом Виктора и смертью мадам Франкенштейн они всплывали наружу всякий раз, когда я обедала вместе с судьей Франкенштейном. С каждым аккуратным укусом, каждым безукоризненно элегантным глотком я гадала: не выдала ли я себя? Не поймет ли он? Быть может, он уже подозревает?

Они купили меня, поверив в ложь.

Иначе и быть не могло. По прошествии времени смехотворная неправдоподобность моей истории стала еще более очевидна. Однажды мадам Франкенштейн рассказала мне, как именно им меня представили. Это была сущая нелепица. Откуда у злобной мегеры, живущей в нищете в лесу, могла взяться дочь арестованного итальянского дворянина? Ее рассказ, основанный на политических дрязгах и конфискованных Австрией богатствах, напоминал детские сказки, которые я рассказывала Уильяму на ночь. «Красавица-жена умерла, дав жизнь еще более красивой дочери! И хотя она была ангелом, ее обезумевший от скорби и гнева отец не мог прекратить праведную борьбу с теми, кто опорочил его доброе имя! Его заключили в темное подземелье, а дочь влачила существование в нужде и лишениях, пока на ее пути не появилось доброе и великодушное семейство, которое в одну секунду распознало в ней благородную кровь».

Я бы сожгла книгу, предложившую мне подобные банальности. Куда вероятнее все было так: опекунше я досталась от сестры или кузины. Кормить лишний рот ей не хотелось. Когда Франкенштейны сняли дом на озере Комо и она увидела их юного сына, она ухватилась за возможность продать прелестное дитя, хорошенько причесав его и сопроводив романтичной биографией.

Итак, меня уже давно мучили тревожные мысли о моем происхождении, когда судья Франкенштейн – после кончины жены он совсем исхудал, а здоровье его пошатнулось – обратился ко мне за обедом спустя шесть месяцев после отъезда Виктора:

– Скажи мне, помнишь ли ты своего отца?

Моя ложка замерла на полпути ко рту. Я опустила руку, чтобы он не заметил, как она дрожит. Все эти годы он смотрел на причуды жены сквозь пальцы, но теперь она умерла. Виктор стал полноценным членом общества. У судьи больше не было причин держать меня в доме. Кто, в конце концов, я была такая? Жалкая бродяжка, которая стала бесполезна.

Я улыбнулась.

– Когда его забрали, я была очень мала. Я помню, как плакала на пороге нашей виллы. Двери закрылись у меня за спиной, а отца в кандалах посадили в черную карету.

Это была ложь от первого до последнего слова.

– Ты знаешь, как звали твою мать? Может быть, помнишь что-то о ее семье?

– О… – Я похлопала глазами, словно тусклый свет туманил мне зрение. – Дайте подумать… Я знаю, что меня назвали в ее честь.

Это я действительно знала. «Милая малышка Элизабет – такая же милая и никчемная, как Элизабет, которая тебя родила. Я плюю на ее могилу за то, что она посадила тебя мне на шею», – бывало, шипела моя опекунша.

– Но ее девичьей фамилии я не знаю, – продолжила я. – А жаль. Тогда у меня была бы о ней какая-то память.

Он хмыкнул, и его кустистые седые брови наползли на темные глаза. Глаза Виктора были живыми и пытливыми, у судьи же глаза были тяжелыми, недружелюбными, цвета старой деревянной виселицы.

– А почему вы спрашиваете? – невинно поинтересовалась я, не давая страху прорезаться в голосе.

– Просто так, – отрезал он, и разговор был окончен.

После этого я была готова его избегать, но это оказалось излишним. Почти все время судья проводил в библиотеке. Когда ночами я пробиралась туда за какой-нибудь книгой, я видела, что его стол завален бумагами и недописанными письмами. С каждым днем становилось очевиднее, что судью что-то тревожит, но больше всего его тревога напугала меня, когда я обнаружила на столе список, озаглавленный как «Расходы поместья Франкенштейн».

Список был пуст, но представить на первом месте мое имя было нетрудно.

Без Виктора у меня больше не было повода оставаться в этом доме. Франкенштейны приняли меня к себе, но своим великодушным жестом они сделали меня совершенно неприспособленной к жизни. Если бы они взяли меня горничной или даже гувернанткой, у меня бы теперь, по крайней мере, были необходимые для работы навыки, как у Жюстины. Но ко мне относились как к кузине; меня баловали и обучали вещам, бесполезным для того, кому нужно самостоятельно зарабатывать на хлеб.

Они спасли меня от нищеты и одновременно обрекли на абсолютную зависимость. Если судья Франкенштейн выставит меня за дверь, у меня не будет ни единого законного основания взять с собой хоть одну вещь. В любой момент он мог велеть мне уйти, и я снова стала бы Элизабет Лавенца – без семьи, без дома, без денег.