– Ты похож на поэта, – улыбнулась я. Он поднял руку и осторожно погладил шляпу. Новый план стремительно обретал форму, и я продолжила: – Ты убедишь отца, что восточные языки полезны. Подумай, сколько сделок срывается потому, что мы не понимаем восточных торговцев! Негоциант со связями твоего отца мог бы построить на торговле с Аравией и Китаем целую империю!

Анри снял шляпу и повертел ее в руках.

– Я никогда не думал об этом с такой точки зрения. Я мог бы изучать языки, потому что они мне нравятся…

– И поэзию! – добавила я.

Он заулыбался.

– И поэзию!

– Чтобы лучше понимать культуру чужеземцев и смотреть на мир их глазами… – Я хитро улыбнулась. – Это очень важно и поможет тебе завоевать их доверие.

Он рассмеялся.

– Знаешь, Элизабет, ты могла бы убедить зиму уступить место весне пораньше, если бы с ней можно было поговорить.

– Боюсь, такое не по силам даже мне. Но твоего отца в практической ценности арабской поэзии мы убедить сумеем. И тогда ты поедешь к Виктору и будешь учиться с ним в университете. И будешь писать мне, как у него дела. Я беспокоюсь о нем. – Я замолчала. Анри открыл для меня две новых возможности. Добрый, милый, славный Анри. – И, если ты не шутил про женитьбу, тебе нужно будет поговорить с Виктором. Я знаю, что его мать всегда надеялась на наш с ним союз, но мы с Виктором никогда об этом не говорили. Я не знаю, что он об этом думает, и не могу стать твоей невестой без его благословения. Нельзя причинять ему боль.

– Я скорее умру, чем причиню ему боль! – сказал Анри. Но его лицо уже пылало восторженной целеустремленностью. – Думаю, твой план сработает, Элизабет. Я поеду в университет. И тогда… тогда мы с тобой сможем подумать о будущем. – Он робко улыбнулся.

– Да. Будущее.

Я улыбнулась, изобразив застенчивость. Пока я расплачивалась за шляпу жалкими карманными деньгами, что мне удалось скопить, в голове у меня роились мысли. Виктор или вернется, опасаясь меня потерять, или даст Анри свое благословение. Так или иначе, я буду спасена от постоянной угрозы нищеты.

Ради Анри я надеялась, что Виктор вернется. Я чувствовала, что женитьба на мне станет величайшей трагедией в жизни Анри. Он заслуживал кого-то, кто мог бы принять его предложение с легким сердцем, без расчета на выгоду.

Кроме того, я уже знала, как быть Элизабет Виктора. Мне не хотелось учиться быть чьей-то еще.

Когда мы с Мэри приехали, Жюстина ждала нас снаружи. Сколько времени она прогуливается перед пансионом, она говорить отказалась, но я подозревала, что она покинула дом, едва фрау Готтшальк повернула в двери ключ.

Врач согласился впустить к Виктору только одну из нас, поэтому Мэри с Жюстиной отправились в книжную лавку, а я устроилась у постели Виктора. Ему полегчало; лихорадочный румянец на щеках побледнел, а тело начало потеть. Сиделка показала мне, как по каплям вливать ему воду в рот, – столько, сколько нужно, чтобы он не испытывал жажды, но не слишком много, чтобы он, будучи без сознания, не захлебнулся.

Пару часов спустя мне показалось, что он приходит в себя. Он начал бормотать и хмурить брови, отчего его лицо приобрело до боли знакомое выражение.

– Слишком большой, – пробормотал он. – Слишком большой. Слишком непокорный. Я вылепил тебя из глины.

Я протерла ему лицо влажной тряпкой и влила ему в рот несколько капель воды. Он закашлялся.

– Нет! Ева из ребра. Ребро будет поменьше.

Я погладила его по щеке, и его рука, взлетев вверх, схватила меня за запястье. Красные, пылающие яростью глаза распахнулись. Он дернул меня на себя.

– Ева, – сказал он настойчиво. – Ребро.

– Понимаю, – пробормотала я. – Ну конечно, ты прав.

Он облегченно вздохнул и снова впал в беспамятство. Я заметила, что сиделка вернулась в комнату, и порадовалась, что Виктор не сказал ничего подозрительного.

– Какой славный юноша. Знает Библию назубок.

– Да, – откликнулась я и встала, расправляя юбку.

Это была одна из немногих книг, которые Виктор считал совершенно бесполезными.

***

Врач подтвердил, что Виктор придет в себя не позднее завтрашнего дня и его здоровью больше ничего не угрожает, поэтому я провела ночь в пансионе вместе с Жюстиной. У меня не было никаких тайных дел, и мне не хотелось оставаться наедине с Мэри и провоцировать новые вопросы, на которые я не отвечу.

К скверному настроению фрау Готтшальк я была готова. Но не к кошмарным снам. Я снова проснулась среди ночи, задыхаясь от смутного воспоминания о том, как умоляла кого-то сохранить мне жизнь. Я подошла к окну в надежде открыть его и впустить в комнату свежий воздух. Незакрепленная доска отошла легко, но добраться до стекла за ней мне не удалось. Я прижалась к стеклу лицом, жадно вглядываясь в ночь.

И обнаружила, что ночь вглядывается в меня.

Закутанная в черные тени фигура стояла на мостовой под нашим окном и смотрела прямо на меня.

Нет, это невозможно. Она не могла знать, что я стою за ставнями.

Но фигура не двигалась. Я смотрела на нее, боясь пошевелиться и выдать себя. Мне удалось выбросить из головы желоб и то, что – или кто – в нем было, но теперь воспоминание вернулось, подобно призраку. Что, если в лаборатории Виктора все же кто-то был? Что, если я едва не убила человека и он пришел за мной, чтобы отомстить?

Но после поджога я не возвращалась в пансион. Я отправилась в дом Мэри. Кто мог знать, где я остановилась?

Любой, кому я оставляла визитные карточки. Я прищурилась, как будто это помогало видеть в темноте. Но различить черты лица мне не удалось. Это мог быть профессор Кремпе. Или сторож мертвецкой – хотя для него фигура была, пожалуй, слишком высокой. В действительности это мог быть кто угодно, хоть сам судья Франкенштейн.

И все же темнота играла со мной в странные игры: из-за искаженной перспективы или угла зрения фигура выглядела нечеловечески огромной. Она была… неправильной. Торс был слишком длинный, суставы ног – не там, где им положено было находиться. Мощная грудная клетка говорила не о лишнем весе, а скорее о сверхъестественной силе.

Жюстина заворочалась и что-то забормотала. Я оглянулась, чтобы проверить, не проснулась ли она. Когда я снова посмотрела в окно, фигуры уже не было.

Ее противоестественность не выходила у меня из головы. Она опутала меня, как невидимая паутина, и, как бы я ни старалась, стряхнуть ее мне не удалось.

К моему удивлению – и эгоистичной досаде, – когда на следующее утро я вошла в комнату, куда Виктора поместили на время выздоровления, он выглядел лучше меня. Бессонные ночи не пощадили мое лицо, Виктора же проведенное в доме врача время исцелило от всех следов горячки.