можно было навязать аудитории, только сыграв на потере элитой уверенности элиты в себе. На теоретическом уровне новое мышление сделало именно это, превратив признанную необходимость в добродетель. Тем не менее даже на уровне ниже теоретического, на практическом уровне повседневной политической риторики, Горбачев сыграл на утрате уверенности в себе своим часто повторяемым утверждением: «Альтернативы нет!»[100]

Рассмотрим смысл этого утверждения. По сути, в нем говорится, что соответствие сделки некоторым предвзятым представлениям о равных жертвах каждой сверхдержавы не является показателем успеха, подходящим для оценки советского поведения на переговорах. «Альтернативы нет» – это в некотором смысле динамичная концепция, предлагающая аудитории подумать о последствиях неуступчивости и неспособности прийти к соглашению. Она контрастирует со статическими концепциями количественного паритета и эквивалентного обмена, которые были характерны для американо-советских переговоров на протяжении 1970-х годов. Горбачев говорил своей аудитории, что неуступчивость приведет к возникновению реальности более неприятной, чем та, которую он предлагал обсуждать с Соединенными Штатами. В переговорах по РСМД, например, подразумевалось, что развертывание «першингов» и крылатых ракет в Европе в сочетании с большим и продолжающим расти арсеналом советских ракет SS-20, а также другими контрмерами против развертывания ракет США (а затем с реакцией США на эти контрмеры) вызовет гораздо больше проблем, чем тщательно контролируемое уничтожение всех этих ракет обеими сторонами[101].

Если рассматривать тактические преимущества, ни один каталог современности не будет полным без упоминания термина «новое мышление». Коннотации этой фразы согласовывались с климатом мнений, стремившихся «заставить страну снова двигаться» после неудач геронтократии начала 1980-х годов. Но этот термин также способствовал овладению политической инициативой и выведению из строя оппонентов благодаря его прогрессивным и оптимистичным коннотациям. От сомневающихся отмахивались как от «старых мыслителей». Новое мышление было знаком того, что человек понял требования исторической необходимости, осознал направление, в котором движется история. Старые мыслители позволили себе стать недальновидными в отношении своей «исторической ответственности». Кто бы пожелал, чтобы его так называли?

Ничто из сказанного не означает, что одной только разумной аргументации было достаточно, чтобы навязать аудитории внешнюю политику уступок. Конечно, оказали влияние и сама идея, и ее автор. Горбачев укрепил свою власть, перед тем как начать внешнеполитическую революцию. Более того, его сильная личность, способность к сложным дебатам в небольших группах, великолепное чувство политического времени и способность к неожиданным решениям во время восхождения к власти (хотя не после восхождения) усиливали его образ, тем самым мотивируя его аудитории следовать за ним или, по крайней мере, не бросать ему вызов. Содержание, тон и форма нового мышления затем сыграли роль в укреплении его власти и усилении личности, помогая Горбачеву укрепить свой авторитет в качестве лица, принимающего решения во внешней политике, даже когда он (по традиционным стандартам) «разбазаривал запасы».

Таким образом, как во внутренней, так и во внешней политике Горбачев укреплял свой авторитет, сначала консолидировав власть и одновременно культивируя имидж «ответственного» новатора, а затем выдвинув всеобъемлющую радикальную программу, которую он сумел представить как новый синтез ленинизма и процедурной демократии: «социалистическую демократию». Эта стратегия была плодотворной до тех пор, пока его политическая аудитория не смогла оценить масштаб до поры скрытых угроз своим интересам и идентичностям. Вскоре эти угрозы стали очевидными.

Глава 5

Горбачев в политической обороне

Двенадцать месяцев с середины 1989 года по середину 1990 года стали одним из тех поворотных моментов периода нахождения у власти, когда внезапно что-то пошло не так. У Хрущева такой поворотный момент произошел в середине 1960 – середине 1961 года. Для Брежнева все изменилось не так внезапно; его внутриполитическая программа потерпела крах в 1972 году, внешняя политика – лишь в 1974–1976 годах. Для Горбачева и для Хрущева один год высветил противоречия в их внутренней и внешней политике. Это также означало, что оба внезапно столкнулись с кризисом доверия. Оба наобещали слишком много и приняли на себя роль носителей трансформационных идей[102]. В результате они не могли заслуживающим доверие образом переложить ответственность за неудачу на коллективное руководство. На кону был их авторитет. Если говорить о Горбачеве, он оказался во власти внутренних и международных сил, которые сам же и высвободил, когда ввел автономную публичную арену в советскую политическую жизнь и стал проводить примирительную внешнюю политику. В этой главе будут рассмотрены уязвимости внутренней и внешней политики Горбачева и его усилия по сохранению и восстановлению своего политического авторитета, по мере того как эти уязвимости становились все более очевидными.

Уязвимости перестройки

В 1988–1989 годах противоречия в горбачевской программе перестройки стали очевидными. Его стратегия предоставления чиновническому классу места в новом устройстве путем постепенной передачи полномочий от исполнительных органов партии к советским законодательным органам, являясь благом для демократии, в то же время создала ситуацию, в которой партийные и государственные должностные лица получили как стимул, так и возможность вместо этого «украсть государство»: приватизировать и похитить имущество своих учреждений и тем самым способствовать краху государственного управления, который становился все более неминуемым на протяжении 1990 года [Solnick 1998]. Подобным же образом и его стратегия по предоставлению чиновникам возможности стать бизнесменами, наделив их долей в новом устройстве, также дала им возможность использовать сохраняющуюся официальную власть для монополизации деловой активности в зарождающемся частном секторе, в который они начали входить.

Гласность вскрыла противоречия между ленинизмом и либерализмом. Горбачев попытался расширить функции гласности от ограниченной роли «прожектора перестройки», то есть от выборочного разоблачения некомпетентности и правонарушений должностных лиц, до более обширной и системной критики. Но он старался делать это постепенно, чтобы умеренные на обоих концах политического спектра не перешли в ряды экстремистов. Действительно, в течение 1987–1988 годов, все более ослабляя оковы цензуры, он также старался не допускать, чтобы редакторы журналов и газет заходили слишком далеко, пытался найти баланс между старым и новым в своих публичных заявлениях и поддерживать фикцию существования некоей «правильной линии партии», которой должны были подчиняться представители режима[103].

Все это было легче сказать, чем сделать. В 1988–1989 годах радикальные силы из числа культурной интеллигенции, журналистов и ученых выступали со все более смелой и системной критикой, причем делали это на тех самых публичных аренах, которые Горбачев для них создал[104]. Если Горбачев был готов критиковать Сталина, то они были готовы критиковать и Ленина. Если Горбачев был готов осудить коррумпированность различных чиновников и партийных аппаратчиков за то, что они действовали как «тормоз» перестройки [Горбачев 1987: 97–98], то радикалы осмеливались утверждать, что проблема заключается в