строительной бытовке, стоявшей на въезде. Хохла сержанта звали Аркашкой и мальчишки запомнили его очень хорошо, потому что по окончании службы он остался в их городе, женился на одной из соседских девчонок и потом служил много лет надзирателем в городской пересыльной тюрьме, располагавшейся в центре города в бывшем мужском монастыре. Капитан с сержантом совсем не по-военному, разваливались на скамейке в тени под дощатым навесом, закуривали.

— Ну как тут у вас?

— Все в порядке товарищ капитан! Контингент работает…

— Ну и лады.

И капитан уезжал.

В свертке оказалась резная деревянная змейка. Если брать ее за хвост и чуть-чуть поводить рукой, она красиво натурально извивалась, и если особо не вглядываться, производила впечатление живой. Им было с чем сравнить, ужей они видели не раз.

Еще через неделю тот же самый зэк перебросил им еще одну змейку, к которой прилагались коротенькая записка и рубль денег.

«Пацаны, — писал зэк, — думаю, не надо вам объяснять, что жизнь здесь не сахар. Прошу вас, купите на эти деньги чаю и перебросьте мне. За мной не задержится».

Никакой антипатии к тем, за забором, в черных робах и смешных кепках у них никогда не было. Собственно, как и у всех жителей их городка, многие из которых сами, порой и не один раз за жизнь, пересекали эту границу из колючей проволоки с руками за спиной. Для всех их выражение «От сумы, да от тюрьмы не зарекайся!» — было не пословицей, не красивой игрой слов, а аксиомой, ставшей таковой, после того как она многие тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч, а может и миллионы раз была доказана реальной жизнью. Поэтому в тот же день в ближайшем магазине под народным названием «Мысинский барак» они купили пару пачек индийского «со слонами» чаю (да, тогда такой еще был), запечатали ее в плотный пакет из грубой оберточной бумаги и утяжелили его увесистой гайкой. Правда сразу бросать не решились и уже в сумерках долго тренировались, кидая камни гравия через забор в проем знакомого окна. Переброска самого пакета на следующий день прошла на ура.

Они подружились. Зэк перекидывал им через забор тех же змеек, идеально скопированные и даже зачерненные, на вид почти как настоящие, деревянные пистолеты, другие резные деревянные поделки, красивые с гравировкой дюралевые портсигары и прочую интересную и всегда искусно сделанную дребедень. Они в ответ перебрасывали чай, «долгоиграющие конфеты», иной раз куски соленого свиного сала и даже курево, которое они просили купить местных мужиков, честно признаваясь, что это для зэков, которые на стройке. Мужики с покупкой курева не отказали им ни разу.

Их Зэка и охрана, и его сотоварищи за глаза звали «Боцман». Был он сухощав и жилист, явно не молод, но возраст его определить было трудно, при этом коротко стриженые волосы были абсолютно, до последнего волоска, седыми. По тому, что Толька и Фёдор наблюдали, порой часами сидя на скамейке у Фёдорова дома напротив стройки, и те и другие относились к Боцману крайне уважительно. Лишним доказательством этому стал случай, когда однажды очередной пакет они бросили крайне неудачно, он попал в верхний ряд натянутой над забором колючей проволоки и упал между рядами ограждений, прямо на тропку, по которой, раз в пару часов, неизвестно зачем, потому что с вышек и так все прекрасно просматривалось, проходил наряд, два полусонных солдатика. Один из солдат поднял пакет, задрав голову, посмотрел вверх. В проеме окна по пояс высунулся Боцман — «Это мне, боец! Ничего криминального, чай!» «Хорошо, Николай Степанович! Ловите!»

Боцмана освободили летом 1975-го по амнистии, связанной с Днем Победы. За неделю до освобождения он с заметно большими предосторожностями, чем обычно, перекинул им очередной сверток. В нем оказалась финка с разноцветной наборной эбонитовой ручкой, хищным курносым острием клинка и заметной глубокой ложбинкой вдоль лезвия. Оказывается Толька давно просил у Боцмана такую, писал об этом в записках, но Фёдору об этом не говорил.

В один из дней чубатый сержант Аркашка вылез из своей бытовки, подошел к ним, сидящим на своем «боевом» посту — на скамейке у дровяника Фёдорова дома, присел.

— Семку будете? Из дома, с Украины… Побольше будут, чем тут у вас — и щедро отсыпал по полной горсти каждому.

— Боцман последний день работает. Освобождается по амнистии ко Дню Победы. Просил дать с вами повидаться. Сейчас выйдет.

— Ух, ты! Аркашка, а чего его освободили? Он что воевал? Он же не такой старый?

— Не старый, но воевал. Больше того, орденоносец… С ним начальник колонии за руку здоровается…

Из ворот уже выходил Боцман. Аркашка засобирался:

— Николай Степанович, только недолго, а то мне попадет…

— Не переживай, Аркадий, не подведу.

Боцман протянул руку, пожал обоим, пожал крепко, как взрослым.

— Ну что, парни, спасибо за все. Завтра отчаливаю. Надеюсь больше в этот порт не заходить…

— Фёдор, не знал, что тебе оставить на память. Ты то, наверняка пионер, стало быть, в Бога не веруешь. Я тоже когда-то не верил… Но все равно вот держи — Боцман протянул Фёдору потускневший с зеленоватым оттенком бронзовый крестик, на такой же цепочке.

— Меня берег, даст Бог и тебя сбережет, если придется … А не нужен покажется, бабушке своей отдай. Славная у тебя бабушка. Я же из-за забора за три года-то всех вас здесь изучил …

— Ну а тебе, Толян, памятью последняя моя посылка будет. Только запомни — попусту не доставай, нож это не игрушка и не пугалка. Если на тебя с кулаками, пусть хоть с десяток, значит и ты с кулаками. Ну а если по-другому … Короче, десять раз подумай прежде, но если достал — бей. И еще запомни — это ой не просто — поднять нож на человека. Особенно первый раз. Ну и не свети… Палочки стругать и перочинный, думаю, найдется…

Отец появился неожиданно, Фёдор рассчитывал, что он придет с работы не раньше чем через час. Фёдор напрягся, ох сейчас влетит за общение с зэком. Как-никак, это все-таки преступник. Но отец повел себя совсем не так, как они с Толькой ожидали. Он просто присел рядом на скамейку.

Странно, они с Боцманом общались как будто старые знакомые.

— Хорошие у вас мальцы растут.

— Да рано судить, жизнь покажет, что из них выйдет. Ты как? Выходишь по амнистии?

— Да вот, свезло …

— Здесь осядешь? У нас многие остаются.

— Нет, домой тянет. Домой поеду, в Мурманск.

— Не ближний свет. Кто-то там у тебя остался?

— Матушка. Дом у нее. Ну не