У матери дрогнуло лицо, и я увидела слезы, блеснувшие в уголках ее глаз. Почему она плачет?

Я протянула было к ней руки, но сама же ужаснулась их виду: как же я не поняла этого сразу – мои руки не были руками Киры Леннон, это были большие мазолистые руки взрослого мужчины. И меня накрыло паникой: как? почему? И главное, за что?

А мама, между тем, произнесла:

– Неужели вам доставляет удовольствие приходить сюда и мучить нас подобными розыгрышами? Неужели для вас нет ничего святого?! Моя дочь пропала четыре месяца назад, а вы, подобно стервятникам, наслаждаетесь нашим страданием. Убирайтесь отсюда! Иначе я вызову полицию, вы, безжалостный человечишко с низкой душонкой.

В этот момент пискнул мой сотовый, и я на автомате извлекла его из кармана. Надо же, два месяца не держала в руках ни одного телефона, а навык остался все тот же... На экране высветилось какое-то рекламное сообщение, и я смахнула его незнакомой рукой. Не до этого мне сейчас... И замерла, заметив ужас в материнских глазах.

– Откуда у вас телефон моей дочери? – осведомилась она, отступая в сторону гостиной и нащупывая рукой трубку стационарного телефона.

– Нет-нет, – пролепетала я грубым мужским голосом, – это вовсе не телефон вашей дочери. Вы ошиблись, могу вас уверить!

– Я знаю, о чем говорю! – И она закричала в телефонную трубку: – Полиция, полиция, у моего дома неизвестный человек... У него сотовый телефон моей исчезнувшей дочери! Приезжайте немедленно. Я мать Киры Леннон... Инспектор Джеферсон расследует наше дело. Прошу вас, поторопитесь!

Все это время я стояла, словно парализованная, и только когда мать грохнула трубкой по телефону, я как будто бы отмерла и заголосила... Беззвучно, однако оглушающе громко. Голосило, полагаю, мое разбитое сердце: то самое, что распалось на мелкие кусочки, услышав слова матери о произошедших за мое отсутствие событиях.

****

Не два часа отсутствия – целых четыре месяца.

Не просто увлекательное приключение, а месяцы горя, испытанного моей семьей из-за моего же таинственного исчезновения...

И теперь меня же могут обвинить в преступлении против меня же самой!

И ведь я даже не смогу ничего доказать.

На этой пугающей мысли я развернулась и бросилась бежать прочь...

– Тебе не убежать! – кричала мне вслед моя мать. – Тебя все равно поймают и заставят рассказать все, что ты знаешь. Где моя дочь? Где моя девочка? Что ты с ней сделал? Умоляю, расскажи, что с ней случилось.

Я петляла по знакомым улицам, словно мартовский заяц, опаздывающий на обеденное чаепитие... Припомнились слова Брайана на балу «вы тоже белый кролик, не так ли?» Вот теперь я точно была белым кроликом в мешковатом спортивном костюме и огромных кроссовках на босу ногу. Кто вообще так одевается?

Название следующей улицы отозвалось в моей голове ноющей болью в области сердца: Брайан, на этой улице живет Брайан. Именно к нему-то мне и нужно... Вот кто поможет мне разобраться со всей этой неразберихой и хаосом.

Я замерла у дома под нужным номером и попыталась отдышаться... Раз, два, три, четыре – только после пятидесяти я посчитала себя способной пойти на новый контакт с этим ныне враждебным для меня миром.

– Да, чем могу быть вам полезна? – дверь мне открыла милая женщина в розовом свитере и брюках-капри. От ее доброжелательности у меня на глазах вскипели слезы, вот только я вспомнила, что мужчины не плачут, и затолкнула затопившую меня влагу в самую глубину своего естества. Наверное, в пятки... Судя по тому, как они вспотели от быстрого бега.

– Могу ли я увидеть Брайана? – поинтересовалась я у женщины, почти готовая получить вежливый отказ. Но та не отказала: просто глянула на меня с новым интересом и отступила, впуская меня в дом.

– Откуда вы знаете моего сына? – спросила она.

Я заволновалась, предвкушая скорую встречу с дорогим для меня человеком, и выдала почти правдивое:

– Мы работали вместе.

Женщина кивнула, как бы принимая мою полуправду за чистую монету, а потом повела через дом в сторону выхода на террасу.

– Он под вишней, слушает малиновок, – сказала она. – Прежде ему нравилось, как они чирикают. Полагаю, и сейчас тоже нравится...

Что-то в ее словах было не так, но я не стала концентрироваться на тоске в ее голосе, даже вопросительный взгляд проигнорировала: просто пошла в указанном направлении и негромко окликнула:

– Брайан.

Мужчина в кресле даже не шелохнулся, и лишь секундой позже я поняла, что кресло под ним инвалидное и что он вообще весь словно неживой.

Этот новый удар буквально подкосил меня: я согнулась, не в силах совладать с нахлынувшими эмоциями, и почувствовала нежную руку на своем плече.

– Вы не знали? – спросила меня женщина. – Брайан уже год как в таком состоянии. Они с напарником попали в аварию – и вот, сами видите.

– С напарником? – переспросила я, желая уточнить что за напарники бывают у гинекологов с чутко развитой интуицией. И его мать ответила:

– Да, с Норманом Коксом. Ирония судьбы: тот отделался сотрясением мозга и сломанной рукой, а мой мальчик... – она приложила ладонь к подрагивающим губам. – Но он все понимает, вы не думайте, – произнесла она убежденно, – вот только ответить не может. Вижу, вы были очень дружны с ним... Как же так вышло, что вы не знали?

– Меня долго не было в стране.

– Ах вот оно как... – И спросила: – Не хотите с ним поговорить? Уверена, Брайан будет рад.

Я молча кивнула, и женщина ушла в дом, оставив нас наедине.

Мне пришлось пересилить себя, чтобы посмотреть в лицо того, кого я знала под личинами Харрингтона и Хелен, и эта обездвиженная оболочка казалась мне чуждой Брайану, тому Брайану, что заражал любое наше начинание своей неугасающей харизмой.

– Брайан, это я, – произнесла тихим голосом, проведя пальцами по его гладко выбритому лицу. А глаза-то у него на самом деле зеленые с легким вкраплением коричневых пятнышек... И никакой бородавки на носу! Даже пивного животика нет. Вот только все это не имело значения: Брайана, с которым я познакомилась в далеком девятнадцатом веке, я бы любила любого... Косого. Хромого. Увечного. Лишь бы он был собой! А этот человек в инвалидном кресте собой явно не был...

Я упала коленями на траву и уткнулась лицом в его прикрытые пледом ноги – слезы прорвали сооруженную мной плотину и полились неудержимым потоком, впитываясь в слегка шершавую ткань, щекочущую мои залитые слезами щеки.

                                                                Конец первой части.