Очевидно, подобные мысли беспокоили при экранизации и режиссера Птушко — от греха подальше он переименовал Сергея Владимировича в Прокофия Прокофьевича (для близких злодеев — Прошеньку) и сосредоточил внимание на двоечниках. Олег Анофриев в седом парике, бороде и укороченной школьной форме старого образца управлял краном, торговал яблоками и регулировал движение, итоговым хаосом явно подражая немым фильмам Гарольда Ллойда и Бастера Китона. В начале 60-х немая эксцентрика по всему миру переживала ренессанс, что во Франции к середине десятилетия привело к появлению Луи де Фюнеса, а в России — комедий Гайдая. В 64-м Птушко тоже намекал, что видел классику и стилизации обучен. Меж тем драгоценное время давало о себе знать всюду. Вождь колдунов Сергей Мартинсон гневался на свою гоп-компанию озабоченных дармоедов: «Доносы?? Кому они теперь нужны?!» (Слова «анонимка» в те годы еще не существовало: подметные письма в расчете на благодарность заинтересованных органов добросовестно подписывались; наверно, на этой фразе немалому числу взрослых в зале икнулось). С детского рисунка махали космонавты из выстроенных паровозиком шести космических кораблей, от Гагарина до Берегового: тогда старты еще считали. У человечка в ракете № 5 с надписью «Чайка» были накрашенные щеки матрешки. Веселый шофер мурлыкал в дороге: «Зря ушедшие года / Не воротишь никогда,/ Мы с тобою люди честного труда». Маскируясь среди людей честного труда, Мартинсон пел в ответ знаковую песню: «Я безвредный, безобидный, незаметный старичок».

С той поры прошло сорок четыре года.

Евгений Шварц умер 50 лет назад, за 6 лет до премьеры.

Александр Птушко умер 35 лет назад, через 9 лет после премьеры.

Исполнители ролей Рина Зеленая, Ирина Мурзаева, Георгий Вицин, Евгений Моргунов, Сергей Мартинсон и Савелий Крамаров умерли соответственно 17,13, 7,11, 24 и 13 лет назад.

Олег Анофриев в 78-летнем возрасте записывает пластинки и озвучивает мультфильмы.

Редакция от души поздравляет известного волшебника С. В. Михалкова с 95-летием и надеется, что, когда ему исполнится 200, русский народ присмотрится к нему повнимательнее.

1964, «Мосфильм». Реж. Георгий Данелия. В ролях Алексей Локтев (Володя), Никита Михалков (Колька), Евгений Стеблов (Саша), Галина Польских (Алена), Владимир Басов (полотер), Ролан Быков (парковый псих), Арина Алейникова (девушка, танцующая на аэродроме). Прокат 20 млн человек.

Фильм был обещанием хорошей взрослой жизни.

Все было Новым: Арбат, мир и год.

Все было Чистым: пруды, небо и понедельник.

И помыслы тоже были снежно чисты.

Только что построенные аэропорты. Только что сданное метро «Университет». Совсем вчера основанный журнал «Юность».

Муравейник новоарбатской стройки сразу за роддомом Грауэрмана.

Новый кинотеатр «Россия» с новым фильмом «Это случилось в милиции» (виден краешек анонса).

Надувная лодка в витрине, над которой можно белый парус распустить.

Качинск этот, которому от силы три года, если только туда не гнали ссыльно каторжан.

Новая жизнь, которая пришла взамен войне и бедности и потому ценилась вдвойне. Во всем мире было такое — в Польше («До свидания, до завтра»), Франции («Кузены»), Италии («Молодые мужья»). Одной Германии не дозволялось радоваться — в ее молодом кино было больше оскомины, дискомфорта и яда. Германия стояла в углу — за все.

Остальные разлили по Европе бликующую благодать юности и смотрели куда-то ввысь в ближние миры и завтрашний лучший день. Только там у них новый мир вызванивали колокола, а у нас куранты. Там влюбленные аукались на камнях седых галерей, а у нас среди колоннады ЦПКиО. А Москва-реку на стрелке у Котельников от Сены и не отличишь.

А в остальном у них так же любили снимать невест, голубей, листву и блаженное ничегонеделанье, обязательное для ощущения рая.

Без войны.

Война была давно, жизнь назад, но 50-е прошли под игом старших, которые учили, наставляли и трахали мозг — а к 60-м сникли и только неубедительно скандалили. В метро («Очень умный, да? Ты смотри, как бы тебе кто-нибудь вскорости не дал бы по шее!»). На проспекте («А ты кто такой? Раз копаем — значит, надо, понял?»). В парке («Скажи, рисовал лошадь? Рисовал лошадь, говори!»). На прудах («Вы пройдите в больницу. Собаку — на живодерку. А хозяйку — под суд»). Но они сами уже чуяли, что остаточные пережитки, и задирались неумело. В войну и после в мире случился бэби-бум, прирост населения достиг африканских размахов, и к 60-м подросшая молодежь оказалась в уникальном большинстве. На злобу вчерашнего дня она просто шла в подъезд целоваться или на бульвар мороженое есть. За нею была сила и снисходительность.

Все у них было свое. Свой Пушкин с бегущей строкой на торце «Известий» — единственной на то время в Москве. Свой Гоголь, сосланный за хмурость во двор дома, где жег второй том «Мертвых душ» (его там из шланга моют). Свой Маяк на одноименной площади.

Своя Москва, по которой ходили в кедах, плавали на байдарках и знались с пушкинским потомком, который края в «Торпедо» играет. И Красная площадь была проезжей: автобусы видно. И кино «Россия» еще звали меж собой просто «Центральным» — это у Шпаликова есть.

И все свое было общим. Европа, 20 лет назад принужденная к разделенному на всех горю, несытости, тревоге, преждевременной взрослости, теперь повально целовалась, танцевала, дерзила старшим, знакомилась навсегда и ссорилась на час, каталась на аттракционах, прислушивалась к эху каменных сводов, мокла под дождем, куда-то опаздывала, торопилась жить. Америка не знала войны — и этого кайфа первого дыхания тоже. Зато с этой стороны шара впридачу к довоенному венецианскому завели сразу три фестиваля — и всюду удивлялись единому строю души.

А сюжет? Да ничего особенного. Один женится. Другой у третьего девушку уводит. Третий поет. Взять «Молодых мужей» или феллининых «Маменькиных сынков» — так и они отлично встанут под это описание.

И в героях нет ничего сверхсущественного, а только рядовые имена Коля, Володя, Саша и Лена, обычные интересы и обычные занятия. И день, начавшийся и закончившийся танцами на асфальте, был обычным московским днем. И даже фея, гуляющая ввечеру мимо с зонтиком на волшебных каблучках, была самая обычная — просто Ирина Скобцева, способная в минуту сотворить чудо и отпросить Золушку на ночь. «Как маму зовут? Как меня зовут? Как тебя зовут? Не за что». Цок-цок-цок.

У них все-все было хорошо, и они знали, что так будет всегда.

Теперь — просто не могло быть иначе.

1965, «Мосфильм». Реж. Олег Ефремов, Гавриил Егиазаров. В ролях Олег Ефремов (корреспондент) + весь театр «Современник» без исключения. Прокат 3,2 млн человек.

Парадокс: чистого пролетарского кино в Советской России не было. Где угодно было, а в самой что ни на есть кумачовой колыбели — не было, и все. По досугу, развитию, интересам русский пролетарий в жизни и на экране сравнялся с классическим мещанином, утробным городским обитателем, сделавшись кто скопидомом, кто пьянюшкой, кто чубатым ухарем с гитарой. План, трелевка и шпиндель от роду не интересовали даже тех, кто знал, что это такое; интрига мозолистого кино вечно вертелась вокруг служебного романа («Высота», «Большая семья», «Алешкина любовь», «Весна на Заречной улице») либо вокруг выпивки и связанного с ней пособничества врагу, расхитителю и лодырю («Большая жизнь», «Неподдающиеся»). Такая центральная составляющая итальянского, британского, даже американского рабочего кино, как борьба с работодателем за прибавочную стоимость («Гроздья гнева», «Два гроша надежды», «В субботу вечером, в воскресенье утром», «Рабочий класс идет в рай»), в России отсутствовала онтологически, права были добыты, по труду почет — разве иногда бюрократ не давал вихрастому стажеру койку в общаге, но одумывался практически мгновенно. Гегемон обабился, завел радиолу, стал копить на кооператив и шастать на сторону — короче, соорудил себе классический мещанский закут с удобствами. Разве для чувства общности и локтя он все время кричал: с дебаркадера на баржу, с балкона во двор, с бытовки на кран, из кухонной амбразуры в обеденный зал и просто так, чтоб перекрыть грохот речных дизелей и металлорежущих станков. Крик от веку скрадывал недостатки актерского воспитания — и если главные герои в кепарях и спецовках — Рыбников, Баталов, Белов — просто от избытка чувств чумазо улыбались, то вокруг них вечно стоял задорный, нахрапистый, непроходимый коммунальный хай.