В этом фильме мир впервые увидел ДРУГУЮ войну. Настоящую. Тотальную. Кибальчишовую. Которая «не до ордена — была бы Родина». Которая «одна на всех — мы за ценой не постоим». Которая «убей немца». Не два сценариста с двумя режиссерами, а командир взвода тяжелых танков Сергей Орлов, пехотный капитан Михаил Дудин, стрелок-радист бомбардировочной авиации Никита Курихин и военный стригунок Леонид Менакер показывали человечеству, как войны выигрываются.

Их было четверо безымянных солдат, с бору по сосне собранных в смертный экипаж, четверо искалеченных гладиаторов — но утром 22 июня, в годовщину известных событий, они начали свою войну, и госпожа Германия сыпанула в стороны мелким горохом. Утюжа батареи, ломая шлагбаумы, стены, витрины галантерей и статуи Вильгельмов Завоевателей, каких на каждом углу полно на немецком юге, триумфальным маршем шел оживший танк № 23 по глубоким тылам противника, и стелились ему под гусеницы маленькие города большого рейха, и в дисках взопревших телефонов отражались танки, танки, танки, рвущие по дорогам совсем уж было победившей сверхдержавы. И потерянные бабы с нашивками «Ost» совсем иначе посматривали на своих майстеров с хлыстиками, и медленно описывало полный круг недовольное жерло башенной пушки. С урчанием и перевалочкой, микки-маусовыми ушами поднятых люков танк стал пятым в маленькой армии, за считаные годы до своего собрата «Рыжего», разбавившего нерушимый экипаж четырех танкистов с собакой. Толстые фрицы бегали вокруг с овчарками, тянулись во фрунт и кричали «шнель-колоссаль», но даже эти карикатуры старого герасимовского кино не портили яростный восторг праведного боя.

«Кто же знал, что они не бросят танк?» — по этой фразе очередного цугцванцигфюрера прошла граница, отделяющая войну мировую от войны отечественной. Кто же знал, что они взорвут за собой пол-Киева, пойдут на шесть месяцев сплошных уличных боев в Сталинграде, что их главный пожертвует сыном, а четверо оборванцев вместо заячьего бега по полям вспомнят, что они — армия? «Я с тебя ответа за Россию не снимаю», — сказал командир наводчику, и пошли они рука к руке добывать честь и славу. Курихин, в двадцать три вступивший в ВКП(б) на фронте, и Менакер, не поспевший на войну по малолетству, сильнее других ценили прощальный жест настоящего героя: первый успел к моменту их общей работы снять «Последний дюйм», второй много позже сделал «Последний побег» и «Последнюю дорогу», этапные картины «Ленфильма».

Не устояли и они против эстетических правил десятилетия, подпустив-таки в финале гуманизма: поперек обложенному со всех сторон танку по-голливудски выскочил немецкий карапуз с собачкой. На протяжении всех 60-х эти маленькие киндер-негодяи старательно прятались в кустах до последних залпов, чтобы позволить победителям проявить великодушие сильного и принять свинца за невинных младенцев. Последний из экипажа выскакивал наружу, оттаскивал хнычущую парочку на обочину и получал очередь в спину, чтобы навеки обронзоветь чадолюбивым меченосцем в Трептов-парке. Незаглохший танк пер дальше один, пятый, страшный. До падения Берлина оставалось 1050 дней в сапогах.

С этой-то картины и разошлись наши с Европой батальные дорожки, наши взгляды на войну и сопротивление. Гордый и свободный отвальной бой смертника, горящие машины в скопления цистерн, запакованная на сердце последняя граната — это не укладывалось в логику и менталитет Старого Света; «Вы лучше лес рубите на гробы» — такое, кроме нас, были способны понять только немцы, японцы и югославы.

Снятый в лирической стилистике 60-х, «Жаворонок» принадлежал уже к следующему поколению военных хроник. Кино имени раннего Окуджавы: «ах, война, что ты сделала, подлая», «с бритыми навечно головами», «всегда мы уходим, когда над землею бушует весна», — осталась в десятилетии космополитических надежд и вечной любви. Сам же лирик с викингским именем отсек период надсадной песней десятого десантного. С этой поры великие фильмы войны — «Офицеры», «В бой идут одни „старики“», «Горячий снег», «На войне как на войне» — уже никогда не брали на международные фестивали. Там просто не могли понять, зачем увечные люди прибинтовывают оружие к рукам, пацаны в погонах в лобовую идут и не сворачивают, а двое девчонок удерживают взвод головорезов на какой-то никчемной Синюхиной гряде. Почему даже в русских комедиях — «Афоне», «Девчатах», «Семи няньках», «Я шагаю по Москве» — у героев на стене отцовские портреты в рамках, и почему в День Победы, на который ежегодно приходится Каннский фестиваль, русские пьют отдельно от всех.

Не парьтесь, буржуины. Богатыри — не вы.

1966, «Ленфильм». Реж. Герберт Раппапорт. В ролях Александр Збруев (Алешин), Станислав Чекан (Сабодаж), Людмила Чурсина (Инка-эстонка), Игорь Горбачев (Николаев), Никита Подгорный (Лебедянский). Прокат 35,3 млн человек.

Самым тоталитарным знаком препинания справедливо слывет не утверждающий восклицательный, а чопорные кавычки, обесценивающие правильные понятия. Точно так же самой советской спецслужбой седых времен был не грозный КГБ, а подколодный ОБХСС. В то время как комитет карающим восклицательным знаком вырубал недругов государства, обэхаэсники ставили в тиски кавычек и компрометировали вполне разумные и естественные понятия — «инициатива», «бизнес», «обогащение», «спекуляция», «расчет».

На заре 60-х этой службе было чем заняться. Сталинское правосудие по-сингапурски «шаг вправо — секир-башка» стало более вегетарианским, денежная реформа и коммунистические эксперименты Никиты по окрестьяниванию систем управления, изничтожению мелкого сельского собственника и передаче правоохраны от профессионалов любителям открыли шлюзы для масштабного становления торгпреступности. Зримый рост благосостояния средних слоев делал менее заметными капиталы торговых магараджей, личный автомобиль и ресторанный досуг перестали быть поводом пристального внимания заинтересованных органов. Вальяжные хищноглазые расхитители в летних сандалиях и шляпах с дырочками полезли на экран в «Ночном патруле», «Деле Румянцева», «Високосном годе», «За витриной универмага». Жуки с гаденькими фамилиями Ползиков, Межук, Шмыгло, Малютка, Цецаркин, Изумрудов тучей застили солнце честным производственникам (именно тогда установилась практика ни в коем случае не давать хищникам капитализма нормальных человеческих имен — все 40 последующих лет их звали либо Ферапонтиков, либо Пузановский). Хрущев столкнулся с вечной дилеммой освободителя: распускаешь вожжи — затягивай гайки, разрешаешь почти все — свирепо карай за оставшееся. Тут-то скромный отдел борьбы с хищениями соцсобственности и вышел в общенациональный фавор.

Унылый труд сыщиков-бухгалтеров, офицеров с арифмометром, пинкертонов накладных и доверенностей вдруг резко подскочил в цене: половина подведомственных им второсортных статей УК в одночасье стали подрасстрельными; в 61–62-м Хрущев ввел смертную казнь за взяточничество, частный валютообмен, хищения в особо крупных размерах, уголовное преследование за приписки и искажения отчетности, усилил ответственность за мелкую спекуляцию. Перешедший к обороне мир завгаров, завмагов и завбазов спешно наводил мосты с откровенным блатьем: выросшие ставки требовали более изощренной системы безопасности. Запахло романтикой, капитаны ОБХСС стали чаще бывать в тире. Мастера культуры долго запрягали и в 66-м восславили неприметный отдел картиной Герберта Раппапорта «Два билета на дневной сеанс».