Ливия подумала о привычке страдать, которую интуитивно уловила в Ричарди. Он делал чужое страдание своим, потому боль стала частью его жизни.

Она без труда призналась себе, что ее привлекает этот мужчина с холодным, непроницаемым взглядом. Она отказалась от приглашения Марелли, поужинает с ним в другой раз. Ее карьера ждала столько времени, подождет и еще вечер.

Ливия грустно улыбнулась в темноте, вспомнив зеленые глаза Ричарди. За стенами звучали жалобы ветра и волн.

Энрика в своей теплой и ярко освещенной кухне мыла посуду, поужинав вместе с семьей. Там, как обычно, царил такой беспорядок, словно прошел целый батальон голодных солдат.

Из других комнат до нее долетали крики братьев, плач племянника, спор отца с матерью, сестрой и зятем. Энрике было почти приятно после ужина ставить все вещи на места — терпеливо и целеустремленно. Любовь к порядку была основной чертой ее характера, проявлением мягкости и упорства. Она не хотела, чтобы ей помогали, с ласковой улыбкой отказывалась от предложений матери, страдающей артритом, и младшей сестры, которой надо было ухаживать за сыном-младенцем. Ей достаточно было, чтобы никто ее не торопил и не входил во время работы в кухню — в ее маленькое царство. Такая она, Энрика, — спокойная, улыбчивая, молчаливая. Не поворачиваясь, она взглянула в окно. Пока ничего.

В этот вечер голоса старших звучали возбужденно. «Политика, — подумала Энрика. — Все время политика». По мере того как фашистский режим укреплял свои позиции, мнения людей все больше расходились. Отец Энрики, либерал, был убежден, что свободе постепенно приходит конец. Он говорил, что тому, кто думает иначе, чем большинство, трудно выражать свои взгляды, не пострадав от насилия, а в экономике застой, и доказательство этого — его дочь и зять с маленьким ребенком вынуждены по-прежнему жить с ними.

Зять был компаньоном тестя в торговле, но вступил в фашистскую партию и восторженно верил в ее идеи. Он называл тестя пораженцем, а надо доверять мнению дуче и руководителей партии, то, что они выбирают, пойдет на благо стране. Сейчас надо принести жертвы для того, чтобы потом быть первыми в мире. Судьба Италии со времен Рима — господствовать над другими ради блага человечества. Надо гордиться тем, что мы — итальянцы, и с верой переносить лишения. Когда судьба Италии определится, наступит процветание и благополучие.

Энрике не нравилось, что они не согласны друг с другом. Но она знала, отец и зять любят друг друга, и сегодняшний спор закончится, как обычно, рюмкой коньяка перед радиоприемником. Сама она не знала, что думать об этих спорах. Ей казалось, прав отец, хотя это не делает его счастливым.

Энрика бросила быстрый взгляд на окно. Все еще ничего нет.

Она знала, что родители беспокоятся за ее будущее. Она все чаще чувствовала озабоченность в ласках матери, во вздохах отца, когда он смотрел на нее. Младшая сестра замужем уже больше года после пяти лет помолвки. Когда-то она отказывалась от предложений своих подруг, которые по субботам во второй половине дня приглашали ее пойти с ними на танцы.

Энрика не была красавицей — высокая, в очках из-за близорукости, движения не очень изящные, ноги слишком длинные. Но зато у нее восхитительная улыбка, и несколько молодых людей спрашивали о ней у сестер и подруг. Мягко и тихо, но так, что возразить невозможно, она отказывалась от приглашений, не обижая этим никого. Ей нравилось читать и вышивать. А еще слушать музыку по радио. Романтическую музыку, от которой хочется мечтать. Иногда Энрика ходила в кинематограф. Несколько месяцев назад она видела звуковой фильм и была так им очарована, что плакала. Отец растрогался настолько, что даже немного прогулялся с ней по улицам.

Она поставила тарелку в буфет, стоявший рядом с окном, и бросила взгляд сквозь стекло. По-прежнему ничего.

Энрика от всех скрывала правду. Не хотела никому рассказывать, что в душе не чувствует себя вправе принимать ухаживания молодых людей. Ей казалось, все будут смеяться и примут это за обычные мечты простодушной девушки, а настоящая-то жизнь совсем другая. Ей двадцать четыре года. А она до сих пор одна, и это — истинная правда. Они скажут, что нет смысла вышивать приданое, которое, скорее всего, никогда ей не понадобится. И если она хочет иметь семью, детей и дом, лучше не терять времени зря и начать появляться на людях.

И тогда ей пришлось бы рассказать остальное. Про окно напротив и занавески, которые открываются в нем каждый вечер, правда, в разное время. Про ту встречу возле тележки с фруктами, когда она взглянула в эти глаза. Ни разу в жизни она не видела глаз, в которых было бы столько отчаяния. И о том, что она каждый вечер много часов подряд ощущает на себе лихорадочный взгляд этих глаз — из-за стекла зимой и без него летом, когда горячий южный ветер доносит с Санта-Терезы аромат моря. В этом взгляде заключено все: обещание, мечта, даже горячее объятие. Подумав об этом, она внезапно повернулась к окну. Передняя занавеска была отодвинута. Энрика опустила взгляд, покраснела и на мгновение незаметно улыбнулась: «Добрый вечер, любимый».

Ричарди наблюдал за Энрикой и любовался ее медленными, размеренными и точными движениями.

Чего-то не хватало, какой-то детали, подробности. Он был уверен, что находится близко от разгадки или по меньшей мере на пути к ней. Дело во фразе, которую он услышал, сохранив в дальнем уголке памяти, а вспомнить не может.

Энрика тщательно раскладывала тарелки в раковине — от самой маленькой до самой большой.

Попробуем вспомнить всю информацию — от самых незначительных до самых важных сведений. Важные сведения он помнит хорошо, незачем на них сосредотачиваться.

А вот те, которые на первый взгляд не важны…

Энрика протирала стол тряпкой.

«Припомним то, что было сказано. Кого я слушал первым?»

Энрика расставляла стулья вокруг стола.

«Дона Пьерино. Он мне рассказывал сюжеты опер».

Энрика складывала скатерть, которую перед этим встряхнула.

«Еще священник рассказывал мне про Вецци, каким великим певцом тот был. У него при этом даже голос дрожал».

Теперь Энрика сметала с пола крошки, оставшиеся после ужина.

Ричарди вспомнил, в каком восторге был дон Пьерино. Но ведь помощник настоятеля не присутствовал на репетициях, он сам ясно сказал это.

Энрика закончила приводить кухню в порядок и, довольная своей работой, оглядывала помещение.

«Дон Пьерино сказал, что слышал голос Вецци на пластинках и на других представлениях, а в этот раз — нет».

Энрика доставала шкатулку для вышивания. Сейчас она поставит свой стул возле окна и зажжет лампу. Лучшая минута дня для Ричарди, он видел, как Энрика, сидя у окна, начинает вышивать левой рукой, слегка склонив набок голову. У него задрожало сердце.

«Дон Пьерино сказал мне: «Когда я вчера увидел его вблизи, у меня задрожало сердце от восторга».

В темной спальне произошло нечто необычное, мрачный комиссар Ричарди в халате и с сеткой на волосах улыбнулся и тихо сказал: «Спасибо. И спокойной ночи, любимая».