можно. Одни растут из земли сикось-накось, ровно заячьи уши, другие свешиваются с потолка и похожи на толстые, пупырчатые от наростов морковки. И названия необычные, слишком много в них от сказки, от воздуха, если хотите, от «дыма романтики» (от «тумана» — как высказался побывавший в тот же день в пещерах Гриня Шишкин): Каменный водопад, Вечный дождь, Ива, Красная девица, Старый лес. Хотя попадалось и гастрономическое: Брынза, Сушеная курица, Творожное озеро...

Исаченков записал на ходу несколько названий, сунул клочок бумаги в карман: сгодится для памяти.

Они остановились на берегу черной мелкой речки, протекавшей по дну громадного сырого зала. Берег был обрывистым, круто стесанным, в боковину врыты хлипкие металлические перильца. Экскурсовод замолчал, и стало слышно, как внизу простудно хлюпает вода, полощется брюхом о камни. Вдруг погас свет, темнота навалилась на людей тяжело, удушливо, она была такой опасной, каменной, холодной, что Анна даже прижалась к Исаченкову, он почувствовал, как дрожат ее плечи, притянул к себе, и гулкий вал ударил в уши, он зажмурился, едва удерживаясь на ногах. Томящая слепая боль снова распрямилась в груди, обожгла изнутри ребра, грудную клетку. Он молча потряс головой, высек из глаз брызги, роем сыпанувшие в темноту, успокоился. А тут и свет включили, и группа снова двинулась дальше, вверх по утрамбованным до чугунной плотности земляным ступенькам, мимо выплескивающихся из-под камней мутноватых, глиняного цвета грибов. Анна, словно исправляя ошибку, старалась держаться теперь несколько в стороне, вела себя отчужденно, чуточку сиротски. Исаченков решил, что с Анной надо объясниться, обязательно объясниться, — пусть боль истает, улетучится, может, наступит облегчение. Надо поставить точки над i — или, или...

Вечером неподалеку от отеля, в земляной выбоине, поросшей не по-осеннему мягкой травой, был разложен прощальный костер. Сухие дрова горели споро, без искр, тонкое жаркое пламя взметывалось выше голов, освещало деревья, густо вставшие по бокам выбоины. Пришли немецкие туристы, жившие неподалеку, подсели к костру, пришли словаки-горноспасатели, их привел Ян Майда, сопровождавший советскую группу в горы, — черноволосый, плотный, спортивного типа парень, при виде которого прекрасные мира сего начинали протяжно вздыхать — Ян был, действительно, парень что надо, альпинист и автогонщик, пришли венгры-студенты, все, как один, в модных потертых джинсах, рубашки в обтяжечку, из бород сигаретки торчат — в общем, народу около костра собралось порядочно. Много говорили, смеялись и пели, прыгали через пламя и считали звезды в сажевом небе, выкликали малоразговорчивых ночных птиц и танцевали под губную гармошку.

На высоко срубленный пень с ровной, хорошо оструганной макушкой поставили фанерный щит с прибитым к нему подсвечником, зажгли пять свечушек, тонюсеньких, прозрачных, хлипких, рядом нагромоздили десятка полтора консервных банок, оранжево заполыхавших блесткими боками.

Исаченков пошел узнать, что это... Оказалось, консервированное пиво, на экспорт идет — в Австрию, Голландию, Швецию, как объяснили ему две молоденькие продавщицы, аккуратные, будто куколки, в льняных расшитых передничках, похожие друг на друга, ровно двойняшки. Исаченков взял одну банку, на которой было выведено по косой броское: «Золотой фазан», подцепил пальцем колечко, плоско прижатое к крышке, вырвал жестяной треугольничек, и в ноздри ему ударило терпким хлебным духом.

Он отпил немного, понес банку к Анне, молча отдал, сел рядом, бездумно поглядел в хвосты пламени, в дымные завитушки, окутавшие свежие полешки, подброшенные в костер, вздохнул. О чем он думал сейчас — понять было трудно. О доме и о поездке, о горах и о пещерах, о женщине, работающей на хлебозаводе, и о самом себе, о том, что завтра предстоит дорога назад, и о сегодняшнем вечере, о теплых днях, уже сходящих на нет, и о новых знакомствах, о тишине здешних мест и о напряженной городской жизни, о форели, плещущейся в мелких бурчливых речушках, и о токе крови, остро бьющей в подреберье... Он медленно повернул голову, увидел лицо Анны, щеку, освещенную пламенем, припухлые негритянские губы, глаза — костерный отблеск вольно плавал в зрачках, — вздохнул, сглатывая твердый катыш, остановившийся в горле и мешавший дышать.

— Анна, — тихо произнес Исаченков, поглядел куда-то вверх, на сосновые острые лапы, — знаешь что...

Она не отозвалась. Ни вздохом, ни движением. Был слышен только костерный щелк и торопливый говор у щита с пивом.

— Я хочу тебя видеть в Москве, — стараясь унять дрожь, проговорил Исаченков. — Можно?

Анна молча поглядела на него, в глазах, в бездони зрачков ширился испуг, костерные отблески исчезли куда-то, вместо них возникло зеленое озерцо, какое-то колдовское, из сказки, наполненное теплом и светом. А потом он увидел боль — ту самую боль, которую ощущал и в себе самом. Анна протянула ему банку с пивом, он взял, притиснулся ртом к треугольничку выреза, почувствовал вкус помады, оставшейся на жести, сморщился загнанно. Плохо стало Исаченкову — слишком долго не отвечала Анна.

— Можно? — повторил он тихо, удерживая ровность в голосе.

— У меня же муж и ребенок...

— Ну и что?.. Что муж и ребенок? — ожесточившись, он повысил голос. — Ребенка ты заберешь и переедешь ко мне. А? Анна! — для него сейчас перестали существовать и костер, и люди, тесно сидевшие на скатах выбоины, существовал лишь один-единственный человек — Анна.

— Нет, — произнесла она шепотом.

— Ну почему же? — зло проговорил он и умолк: пламя вдруг запузырилось перед ним радужной мокротой, заплясало, как пьяное, запласталось по земле, стелясь блескучей тряпкой у самых ног.

— Не знаю, — ответила Анна.

Исаченков собрался с силами и выкрикнул:

— Нет, знаешь! Ты мне нужна! — И тут же проговорил тише, больным и враз севшим голосом: — Понимаешь? Нужна! — Гвозданул кулаком по земле: — Ты это понимаешь?

Анна молчала, и Исаченков, неожиданно протрезвев, понял, что ничего не получится у него с этой женщиной, все покатится под гору, останутся боль, обида, недоумение. Он отшвырнул от себя банку с пивом, цепляясь за траву и макушки кустов, вскарабкался наверх, разгреб перед собою темноту. Вдруг услышал за спиной дыхание. Не оборачиваясь, понял: Анна.

— Не обижайся на меня, — она в первый раз обратилась к нему на «ты». — Пожалуйста. Ты хороший, преданный друг. Друг... Но большему быть не дано, пойми! Я просто права не имею. Пойми меня. Пожалуйста.

Откуда-то издалека накатился сильный стонущий гул, будто с гор сорвался вал воды и покатился вниз, кромсая все на своем