устройству музеев. По любому частному поводу они могут изобрести экспозицию, подобрать все тонко, со вкусом, и главное — интересно. Например, я была в музее шляп... Очень маленький, уютный музей, помещается всего не то в двух, не то в трех комнатах в старом каменном доме. Собраны шляпы всех времен и народов, начиная с романского периода... Это примерно десятый век... С романского периода до наших дней. Чего там только нет! И головные уборы епископов, и русских митрополитов, и турецкие фески, и женские чепцы, и даже шляпа австрийского служащего, сделанная из петушиных перьев, и шапки гренадеров — бараньи, лохматые, и головные уборы великих граждан Чехословакии — чего там только нет! Казалось бы, что для человечества история шляп? А ведь это история развития общества. Нигде социальное неравенство не проглядывалось так ярко, как в костюме... В той же шляпе, если хотите...

— Вы учительница? — спросил Исаченков, рассмеялся тихо и благодарно за то, что исчезла боль, улеглась истома, стало спокойно и тепло на душе.

— Нет, я не учительница, — качнула она головой. — Я инженером работаю. На хлебозаводе. А еще я — неосвобожденный комсомольский работник. Секретарь комсомольской организации.

«Даже не верится, — подумал Исаченков, — такой романтичный рассказ о шляпах и вдруг — проза! Хлебозавод...»

— Как вас зовут?

— Анна.

Он посмотрел полуприкрытыми глазами на рекламу, втянул в себя маслянистый застойный городской воздух.

— Теплынь какая.

— Бабье лето, вот и теплынь.

Что-то забытое, тревожное снова проснулось в нем, какое-то сложное чувство охватило сего, и Исаченкову стало непривычно знобко, будто он заплыл далеко в море, откуда нитка берега не видна, и собрался уже повернуть обратно, как бешено замолотило сердце, он понял, что на обратнуго дорогу у него не хватит сил, и кожа при этой мысли враз покрылась гусиными точками, укусами холода, и губы посинели, съежились, подернулись морщинами, и ему захотелось стать на что-нибудь твердое, но ногам не на что было опереться — под ногами бездна...

Тут их позвали в комнату, где начались танцы, и Исаченков, пользуясь общей сутолокой, тихо ретировался к себе в номер, разделся, улегся спать и быстро уснул, он даже не услышал, как довольно скоро вернулся чем-то раздосадованный Гриня, бормоча про себя ругань и повторяя через раз: «Молодая-интересная, кочевряжится...» У Грини были свои принципы.

Исаченков получил подтверждение словам Анны насчет того, что вдоль дорог в Чехословакии — сады, растут яблоки и сливы, на следующий же день, когда «Икарус» вез их к польской границе. И по ту, и по эту стороны бетонки, впритык одно к другому, очень часто, были посажены яблоневые деревья. Яблоки лежали и у корней деревьев, густой притягающей россыпью, так и хотелось остановить автобус, кинуться под стволы и, будто в детстве, набить карманы крепкими плодами. Исаченков поднялся со своего кресла и, нетрезво взмахивая руками — «Икарус» шел ходко, и на повороте его заваливало то в одну, то в другую сторону, — пробрался вперед, где сидела Анна, остановился, крепко держась за поручень, нагнувшись, взглянул на дорогу. Потом посмотрел на Анну, отметил, что глаза у нее сегодня не как вчера — не черные и не глубокие, а какого-то веселого темно-орехового тона с крупными, зауженными книзу зрачками, обмахренные загибами ресниц, и вообще Анна... Тут Исаченков решил, что не будет применять избитые, затертые определения, они излишни, и так все понятно.

Анна раздвинула пухлые, круто выпяченные губы в улыбке.

— Скажите, Анна, — кашлянул Исаченков. — А яблоки эти можно рвать?

— Можно, но не нужно, — усмехнулась Анна. — Любой водитель запишет номер нашего «Икаруса», и тогда нам пришлют счет на десять килограммов. На десять, учтите! Даже если вы сорвете всего-навсего одно яблоко.

— Понятно, — проговорил Исаченков, — что ничего непонятно. Они же все равно пропадут, сгниют.

— Вовсе необязательно. Эти деревья принадлежат дорожным участкам, и те командуют урожаем. Продают, наверное. А вон направо, посмотрите, плантация хмеля...

Хмелевая плантация была похожа на виноградник — такие же деревянные стояки, винтовочными стволами глядящие в небо, такие же веретенообразные зеленые стебли.

— Больше всего хмеля растет на севере, это предмет экспорта. Чешский хмель — он самый лучший для пива. Убирают его здесь комбайнами. А когда наступает горячая пора, то сорок пять тысяч школьников выходят на подмогу. Вы смотрели фильм «Старики на уборке хмеля»?

— Нет. Не смотрел. А вы много знаете. Как преподаватель младших классов. Тот обязан знать все — и арифметику, и язык, и еще кучу других предметов. Сколько же вам лет?

Анна наклонила голову, усмехнулась.

— Ну, вы не в том еще возрасте, чтобы скрывать его.

— Мне ровно двадцать пять. И возраста своего я не скрываю. Что еще? Где родилась, какой институт окончила, семейное положение, адрес, телефон, участие в войне, владею или не владею иностранными языками? — она неожиданно начала отхлестывать Исаченкова словами, как ударами кнута, методично, насмешливо, безжалостно. А он только краснел и крутил головой: сам виноват, сам подставился. — Ладно, — сказала она. — Готовьте какую-нибудь польскую песенку — мы к границе подъезжаем.

Когда Исаченков после экзекуции возвращался на свое место, его остановил Гриня, подмигнул, помидорно светя щеками:

— Ну как? Закадрил, а? Ничего молодая-интересная? Э-э... Не закадрил, значит... И меня она вчера отшила.

«Икарус» свернул на пыльный проселок и вскоре остановился у негустых, уже обвядших и готовящихся отходить ко сну лозняковых кустов.

— Вот и граница! — объявил Вацлав.

Исаченков ожидал увидеть колючую проволоку, вспаханную нейтралку, высоченных, способных загрызть корову псов, но ничего этого не было. Просто проселок уходил дальше, вскарабкивался на покатую лысину поля и сваливался на центральную площадь небольшой островерхой деревушки, посредине которой краснела хорошо прокаленным старым кирпичом кирха.

Прошло еще два дня, и группа их как-то самостихийно, сама по себе разбилась на пары, на тройки, на четверки — так было удобнее и по городам ходить, и в магазины заглядывать, и даже пиво пить, которое здесь было знатнее знатного — с копчеными колбасками, поджаренными на горячем дыму, пива этого можно было выпить сколько угодно. И, подчиняясь общему закону, Исаченков теперь много времени проводил с Анной, много разговаривал — на темы самые разные, говорили о Чехословакии и о Москве, о средневековой