произнесла Анна, Исаченков машинально кивнул в ответ. — Иногда тут собор называют костелом... Строили его без малого тысячу лет, заложив в основание руку святого Витта.

Они долго ходили по Пражскому кремлю, постояли во Владиславском зале королевского дворца, прислушиваясь к странному сыпучему шороху, раздававшемуся под старым гулким полом, всматриваясь в стены, где из-под штукатурки проглядывала древняя кладка.

— Здесь проходят заседания национального собрания, здесь выбирают президента, здесь раньше проводили коронации, — пояснила Анна.

Потом они долго любовались лестницей всадников, по которой во Владиславский зал въезжали рыцари. Ступени лестницы были приспособлены к шагу тяжеловесных скакунов.

Анна много рассказывала, и Исаченков с растроганным вниманием вслушивался в ее голос, ловил всплески восторга, любую перемену в интонации, в окраске, в психологическом настрое ее речи. Ему за прошедшие дни стала очень близка и очень дорога эта молодая женщина, загадочная, добрая, близкая и далекая одновременно, тактичная, умная, коварная, способная изменить и в ту же пору быть беспредельно преданной, он чувствовал, что теряет ориентацию, ровно летчик в тумане, он готов был совершить безумство, проступок ради нее и напряженно вытягивался в стойке, бессильно сжимал пальцы в кулаки, сжимал и разжимал, сжимал и разжимал.

— Давным-давно чешский князь Вацлав был убит своим братом, — рассказывала Анна, — на гробнице князя и поставлен костел... А вот еще... Идите сюда, идите... Видите? — она показала на толстенную кованую дверь с проржавевшими петлями, мрачную, словно из корабельной брони склепанную. — Здесь государственная сокровищница, здесь корона, жезл и... — она запнулась на секунду, — ну, золотое яблоко с крестиком наверху, его еще на игральных картах изображают...

— Скипетр?

— Да нет... Скипетр — это посох, жезл. В общем, забыла, как называется...

Исаченков виновато улыбнулся, потер пальцами подскулье, жалея, что по профессии своей далек от знаков королевской власти, от сокровищ, он конечно же знает, как называется это яблоко с крестиком, не раз слышал и читал о нем, да запамятовал... Что ж, и на старуху бывает проруха...

— Сокровищница, — продолжала Анна, — имеет семь запоров... Семь замков и семь ключей. Один ключ раньше находился у короля, другой — у архиепископа, три ключа — у высших чиновников церкви и так далее... И открыть сокровищницу можно было, только когда все семеро сходились вместе. Сейчас эти семь ключей находятся у других людей — у президента республики, у председателя национального собрания, у главы федерального правительства, у мэра Праги... Цена всех трех предметов королевской власти равна цене всего собора, представляете? Со всем его золотом, с серебряной гробницей, с дорогими камнями...

— Целый роман написать можно.

— Можно, — согласилась Анна.

Когда шли обратно, молчаливые, еще во власти впечатления от увиденного, а груз впечатления был ощутим, тверд (Исаченков совершенно материально чувствовал: твердый он, груз, точно, твердый; эта психологическая краска осталась, наверное, от твердины и неприступности церквей Пражского града, от тяжелой мощи огромной двери, ведущей в сокровищницу, от мрачной веселости химер, повисших на здании собора, от стылой гулкости полов, по которым было страшновато ходить, от спрессованности веков, один за другим промелькнувших перед ними), Анна неожиданно остановилась, строго и ясно посмотрела на Исаченкова, и он от этого взгляда вдруг почувствовал усталость, ощутил полную изъезженность, истрепанность своего тела, сердца своего, опустил голову, глядя в черные, совсем не изношенные плиты мостовой.

— Слышите? — спросила она.

Он полуприкрыл глаза, и ему вдруг захотелось спать, но он переборол в себе вязкую одурь сна, прислушался. Откуда-то из-под земли доносилась музыка, негромкая и медленная, полная щемящего шума дождя, шороха листьев, которые ветер гнал по пустынному асфальту; были слышны далекие, едва различимые голоса, да еще знакомо пахло пивом, дымной прогорклостью, шпикачками, перцем, хорошим табаком, жилым духом домов. Он повернул голову, открыл глаза, увидел витрину комиссионного магазина, в которой было выставлено старинное оружие. Черные, с боевыми иззубринами шпаги, мечи с бронзовыми рукоятками, короткие стилеты с гранеными наконечниками и перламутровыми, отдающими сиреневой игрой ножнами, гнутые, со сплющенными концами сабли, испещренные арабской вязью, среднеазиатские ножи-п’чаки с золотой насечкой у корня, вытащенные из мягких шевровых кобурок, расшитых цветной кожей. Можно часами стоять у подобной витрины и любоваться.

Изъеденные дождем, в шрамах-выковыринах каменные ступени вели вниз, в полутемный подвальчик, где за столами сидели люди, потягивали из высоких, в искрящихся сверкушках кружек пиво — черное, густое, когда подают — наверху громоздится высокая, древесного цвета шапка пены, шевелится, как живая.

— Этот пивной ресторанчик называется «у Малвазе», он самый старый в Праге, ему лет пятьсот, если не больше. Малвазе — это, говорят, был такой владелец пивного завода... Еще Флек был... От него в Праге тоже остался пивной ресторан, «У Флека», там светлое пиво подают. А «У Малвазе», тут пиво черное. Зайдем?

— Зайдем — согласно кивнул Исаченков.

Ресторанчик был совсем крохотным, такое впечатление, что он насильно втиснут в угрюмые каменные своды, на его теле защелкнуты кандалы, он опоясан, зажат оковами, и это заставляет волноваться — кажется, вот-вот рухнут своды, вдребезги раскрошат столы, навсегда вышибут из помещения хмельную негу, дух еды и питья. Они около часа сидели в ресторанчике, медленно потягивали пиво, довольно дешевое, всего две кроны кружка, но такое вкусное, что в уголках глаз даже вспухали слезы, — пиво и горчило, и было сладковатым, дразняще щекотало нёбо, обдавало вязкостью, сложным замесом хорошо проваренного хмеля и ячменя — в общем, пиво было что надо. Под конец в дымной светлоте ресторанчика неожиданно появился Гриня — крутые оглаженные плечи обтягивала полосатая безрукавка, на лице — лихая пиратская ухмылка. Следом — Жанна. Гриня подтолкнул ее под лопатки:

— Топай вон к тем двум, молодым-интересным. Подсаживайся, а я пару пива закажу! Охланимся-от... — Через полминуты он вернулся с двумя кружками в руках, плюхнулся на скамью, сунул нос в пену, шумно отхлебнул. — Нич-чего. С таким пивом жить можно. Хотя пить вообще-то... того!

— Что того? — спросила Жанна.

— Пить бросать надо. Давно бате обещал.

— Ну и что? — поинтересовалась Жанна.

— Однажды поддался — завязал. А потом снова раскололся. Батя тут как тут, ко мне: ты же, говорит, Гриня, завязал. А я и отвечаю: завязать-то завязал, да еще не затянул.

Жанна рассмеялась:

— С умом ответил. Сам придумал? Не врешь?

— Чего врать?