class="p1">– Он угрожал мне. Знаешь, он давал мне понять, что если я попрошу помощи, то он что-нибудь сделает со всеми – с мамой, с папой, с тобой. Мне было страшно. Я была одна, Лёха. Совсем одна.

– Я думал, что у тебя всё хорошо, что ты справилась. Просто я тебе напоминаю о Добром, и поэтому ты мне не звонишь. И в Звёздный ты поэтому больше не приезжаешь. Из-за того, что ты не хочешь вспоминать.

Он взял меня за руку и сжал ладонь.

– Как ты?

– Жива. Ты же знаешь, я всегда выживаю.

– Теперь понятно. Ему становилось хуже, просто я об этом не знал.

И он рассказал мне, как однажды ему позвонил Андрей и очень просил о встрече.

Он приехал к нему на работу, просил посмотреть его снимки МРТ и посоветовать хорошего специалиста. С тех пор, как Андрея выписали из больницы после нападения, он стал замечать, что с ним что-то не так. Всё началось с изменения вкуса еды. Затем он стал замечать, что постоянно со всеми спорит, в нём просыпался азарт противоречия, и он никак не может его заткнуть. Он чувствовал необходимость постоянно кому-то что-то доказывать, даже когда сам был не прав. Он становился всем не довольным и часто злился, его могли выводить из себя совсем незначительные вещи. Это были симптомы. Это была болезнь. Об этом не принято говорить, это читается чем-то постыдным, считается, что человек с психическим заболеванием прокаженный, от него отворачиваются, он теряет положение, работу, карьеру, семью.

Шерхан ничего не сказал мне. А мне и в голову не могло прийти, что такое кардинальное изменение личности, перестройка всех ее основных качеств были последствиями тяжелой черепно-мозговой травмы. Его паталогическая ревность была не чем иным как систематизированным бредом, а необъяснимый гнев и склонность к насилию были явными симптомами параноидальной шизофрении. Я просто не могла этого знать.

Он обратился за помощью и ему помогали. Те самые моменты, когда он становился собой и не терроризировал меня, терапия давала свои результаты, это была ремиссия, он испытывал чувство вины и всячески старался сгладить последствия того, что успел натворить. Видимо однажды ему стало хуже, а алкоголь, стрессы и высокие умственные нагрузки при отсутствии нормального сна, дали рецидив.

От полученной информации мой мир перевернулся.

Вся картина моей жизни за последние два года опять рассыпалась на отдельные пазлы, и теперь это была мешанина из отдельных событий, моих реакций, каких-то действий. Мне сложно было принять то, что Шерхан на самом деле не дикий зверь, истязавший меня два года, что это был тот же самый парень с необычными желтыми глазами, которые держал меня за руку в травмпункте, когда мне зашивали колено. Всё тот же, только больной.

– Бедный больной ублюдок, – выдохнула я.

Могла ли я помочь ему? Было бы всё так же плохо, если бы он не скрывал от меня то, что он болен? Смогли бы мы вместе победить или же деградация и распад личности был неизбежны? Этого я так никогда и не узнаю.

– Его отец уже в Москве, сейчас решает вопрос с похоронами. Где ты остановилась? – он заглянул мне в глаза, – Ты же останешься?

– Не хочу. Но надо. С меня достаточно одного призрака. Надо похоронить хоть того, кого можно похоронить.

Лёха сжал мою ладонь.

– Ты справишься. Мы справимся. Поехали ко мне.

Вечером у него на квартире за разговорами о жизни я впервые напилась до беспамятства.

* * *

Похороны были как во сне. Хмурое холодное утро. Много людей. Мешанина из лиц, сливающихся в одно. Черный цвет. Убитые горем родители. И два друга детства – я в наспех купленном длинном черном пальто, белые розы, и Доктор, держащий меня за руку.

Я не могла смотреть на мёртвого Шерхана. Мне было больно. Это было в разы больнее, чем сломанные рёбра, сломанный нос и остальные мои травмы, вместе взятые. Как будто внутри грудной клетки паяльной лампой выжигали старое покрытие с моего отнюдь не металлического сердца.

Шерхан. Он был такой спокойный и красивый. Никогда больше мне не снесет голову от его жёлтых подчиняющих глаз. Он причинил мне столько боли. Я столько раз желала ему смерти, и несколько раз сама обещала «пристрелить его как бешенную собаку».

В голове моей крутился фильм – он несёт меня на руках в травмпункт, смотрит в мои глаза, дует на зашитую рану, он улыбается с фингалом под глазом, быстро закрывает меня своей спиной и заталкивает в машину, лежит в реанимации под писк приборов, а я читаю ему сказку, целует меня в первый раз. Я намеренно отгоняла все плохие воспоминания, чтобы не убежать оттуда.

«Почему ты не сказал мне? Кот! Ну почему ты не сказал?! Почему ты выбрал закрыться от всего мира? Почему ты сдался? Не боролся, хотя бы за меня. Ты же любил меня. Я знаю. Почему?».

«Я тебя прощаю», – прошептала я ему, когда наклонилась в последний раз поцеловать тело. Потом, как во сне, отходя от гроба, я развернулась, приложила кулак к груди и направила в его сторону руку с расправленными пальцами. Салют «по-Доброму». Часть моего сердца останется с тобой.

Всё.

20

Я вернулась в Санкт-Петербург, закрылась в моей комнате и через сутки поняла – пора домой. Я принялась завершать дела и прощаться с новыми знакомыми. С отдела новостей я уволилась через месяц после похорон Андрея. Проводили меня очень тепло, выдали трудовую книжку с первой официальной записью и подписали со мной гражданско-правовой договор авторского заказа, так что я осталась работать в редакции внештатным корреспондентом на Дальнем Востоке.

Горячо попрощавшись в аэропорту Шереметьево с Лёхой Доктором, я пообещала звонить, приехать летом. Вот и всё. Домой. Я рванула во Владивосток.

Самолёт приземлился в аэропорту Кневичи, и блондинка с коротким ёжиком волос с одним чемоданом направилась в свою новую старую жизнь.

Я открыла дверь в квартиру и с порога оглядела представший взору хаос. Меня здесь искали, искали хоть какую-то зацепку, куда я могла податься. Вещи были разбросаны, шкафы вывернуты.

Бросив чемодан в прихожей, я плюхнулась в кресло и откинула голову назад. Я дома. Я в безопасности.

В понедельник я подала заявление о досрочном выходе из академического отпуска и о допуске к учебному процессу. И на ближайшие полгода меня занимала только учёба, сдача академических задолженностей и работа внештатником.

* * *

В полумраке слышались мужские голоса, пахло потом, кожей, железом. Передо мной стоял